Земля лунной травы - Ширяева Галина Даниловна (книги TXT) 📗
Пожалуй, сегодня первый раз в жизни Наташа дождю не радовалась, почему-то грустно подумав о том, что если девчонки не затоптали совсем на той игральной площадке Алино имя, то, конечно же, его уже давно размыл дождь. От этой мысли было грустно, хотя Алино имя уже не вертелось, как когда-то, на кончике ее языка, не жило уже больше в таких хороших словах, как «олень», «альбатрос», «огонь».
Наташа перевела взгляд с дождливого темнеющего оконного стекла на пылающие в печке поленья и оцепенела…
Там, в огне, среди раскаленных языков пламени по-страшному наливались огненно-кровавой краской буквы: «Аля».
Наташа рванулась к огню, но жар полыхнул ей в лицо и опалил руки.
— Бабушка! — вскрикнула она отчаянно.
Перепуганная бабушка Дуся тут же появилась на пороге комнаты с вязаньем в руках, клубок тянулся за ней, разматываясь по дороге… Но за эти несколько мгновений Алино имя в огне слилось с пламенем, охватившим только что подброшенные Наташей в печку поленья.
— Что? Что ты? Я уж подумала — горим. Иль сожгла чего лишнее?
И так как Наташа по-прежнему оцепенело молчала перед, распахнутой дверцей печки, полыхающей жаром, она взяла кочергу, поворошила в печке, словно надеялась отыскать там что-то, и, ничего не отыскав, вопросительно посмотрела на Наташу.
— Испугалась, — прошептала Наташа. — Уголек выскочил.
— А вот не сиди перед печкой! Не сиди! Не смотри на огонь. Выжгет когда-нибудь глаза-то!
Бабушка Дуся сердито захлопнула тяжелую чугунную дверцу, отгородив Наташу от огня, и слабые его отблески, пробившись сквозь кружевные отверстия по краю дверцы, тут же забегали по стенам неосвещенной комнаты, сделав все вокруг таинственным и тревожным. Но бабушка Дуся тут же перенесла свое вязанье поближе к Наташе и включила свет, вслух удивившись тому, что вот, оказывается, дрова-то и новые, и не просохли вроде бы еще за месяц, а горят-то как хорошо.
— Хорошо, — тихо подтвердила Наташа. — Березовые…
Тогда весной, на кладбище, когда красили ограду и Наташе всюду хотелось писать Алино имя, она пометила ту березу с чудной травой, написав на ее стволе краской: «Аля». Это краска так занялась в огне. Хорошая масляная краска…
Почти все совхозные дома отапливались газовыми печами. Наташа это знала, как знала и то, что живой лес здесь на дрова не рубили. На те несколько дровяных печей, что оставались еще в совхозе и на Дайке, хватало погибших деревьев.
Не лес убил ту странную траву, а трава, вросшая корнями в тело березы, перехватив у нее самый первый, самый свежий и сильный сок могучей земли, убила ее…
Она молча, притихшая, просидела перед закрытой дверцей печки, пока все дрова в ней не прогорели. А когда бабушка Дуся, собрав остывающий жар в горку, закрыла трубу, встала и сказала, что пойдет погулять.
— На ночь глядя? Да ты в уме? — пыталась удержать ее бабушка Дуся.
Но Наташа ушла все-таки от тепла, принесенного в дом погибшей березой…
На улице было уже почти темно. Однако фонари там, на главной улице совхоза, где была ишутинская контора, еще не зажглись. Лишь отцовский завод вдалеке светился огнями, и у Наташи стало легче на душе оттого, что вот нет ни единой звезды в небе, ни одного закатного или хотя бы лунного луча, а завод этот, родной, отцовский завод, светит и освещает огромное далекое небо.
Дождь уже кончился, но по-прежнему было холодно, и воздух насквозь пропитался сыростью. Наташа прошла метров сто по размокшей тропинке, пролегшей через поле к опушке леса, и остановилась.
Лес был совсем близко. Он еще не начал шелестеть по-ночному. Может быть, набухшим, от дождя веткам и листьям трудно было шевелиться и шелестеть? А может быть, он просто уснул, как спит уставший за день человек? Может быть, могучий его шелест — это тоже тяжелая работа? Такая же, как плеск стремящихся вперед речных волн, как стук сильных колес проходящего по рельсам поезда, как лязг железа в мастерских. Чего-то не поняла Наташа в его могучей лесной жизни…
Она почти с жалостью вспомнила ту заброшенную поляну с полуосенними цветами. Может быть, именно на этой поляне собирала она когда-то землянику. А потом стала ее недругом… И лес попытался простить Наташу за ее недоброту к нему именно в тот тяжелый для нее час встречи с Алей на лесной дороге, показав себя по-светлому добрым. И никогда, ни разу в жизни не увидела она лунной травы, что расцветает в лесу лишь при луне, потому что таится, стесняется — от скромности. А сама-то, оказывается, добрая. Сама-то, оказывается, от родимчика помогает… А Наташа, не поверив в нее, радовалась другой, недоброй траве, что крикливо, на виду, расцвела раньше всех и убила березу…
За ее спиной, у конторы, вспыхнули фонари на столбах, и она оглянулась на свой совхоз, на свой дом, так необыкновенно умеющий притягивать к своему порогу самое далекое, на бугры с боярышником, уже еле различимые в вечерней темноте, на небо, освещенное отцовским заводом, на лежащее у ее ног картофельное поле…
Все это было ее, Наташино. Все это жило там, в утреннем солнце, навсегда осветившем Наташин барбарис волшебным праздничным светом. И родной бабушкин голос, и отцовские руки, так легко управляющие раскаленной огненной рекой, и материнские вековые реперы на великой равнине, и железная кронштадтская мостовая — все это жило там, в том утреннем солнце. И Аля…
И, вспомнив про Алю, Наташа вновь подумала о погибшей березе… Кто виноват в том, что она погибла? Только ли трава, что выпила из нее самый первый, самый свежий сок могучей земли?
Чего-то не поняла Наташа в могучей лесной жизни, чего-то не разглядела. И, радуясь той странной чужой траве, что расцвела раньше других цветов и деревьев, не она ли, не Наташа ли, виновата в том, что погибла та береза?
И не в зеленый ли цвет выкрашена дверь омелинской дачи, куда вошла Аля?..
А Наташа не знала об этом, не догадалась!
«Почему именно я? — попробовала она возразить неизвестно кому, как тогда, у ограды Алиного палисадника, и позже, на лесной дороге, пытаясь и на этот раз отогнать от себя беспокойное чувство вины. — Почему именно я должна?..»
Лес по-прежнему не шелестел, не шевелился. Он притих, словно замер… Это был ее, Наташин, лес, в который она приходила когда-то собирать землянику, в котором она дышала и бегала босиком, без страха, пока не встретила там зло и, поверив, что это — лесное зло, не задумались над тем, что зло это могло быть злом и для Наташиного леса… И вот она не ходила туда, не полола травы. А лес терпеливо стерег и охранял могучую Наташину равнину, что раскинулась за ним и хранила в себе вековые реперы.
А может, они потому и зовутся вековыми, что есть на свете какие-то вековые, вечные высоты!
Если даже это всего лишь крутой остров на реке с осыпающимися песчаными склонами…
Она тихо пошла обратно к дому, прислушиваясь, не подаст ли голос, не зашевелится ли лес. Но лес проводил ее молчанием до самого крыльца. Словно именно теперь, именно в эту минуту, он боялся напугать ее своим голосом.
В ярко освещенной кухне за столом сидела Райка.
Райка поедала чечевичную кашу.
Когда Наташа вошла, она с опаской подняла на нее глаза и прикрыла миску с кашей руками, словно боялась, что Наташа у нее эту кашу отнимет.
В Райкиных оттопыренных ушах были новенькие сережки с лиловыми камешками, а на левой щеке виднелось розовато-синее пятно — след от Наташиной оплеухи. Наташе стало жаль Райку, но в этот момент она прочитала на ее лице ту самую торжественность, которая появлялась на Райкиной физиономии каждый раз, когда она привозила какие-нибудь необыкновенные новости от князьевской бабы Груни. Эти новости ни бабушку Дусю, ни Наташу обычно никогда не радовали. К тому же она увидела, кроме всего прочего, что бабушка Дуся аккуратно расправляет висящую у печки на веревке выстиранную лапшовую кофту. Значит, бабушка Дуся Райкину кофту стирала, не доверила Райка такое важное дело ни самой себе, ни бабе Груне… А сама живет здесь по-прежнему «по дороге» и вот сидит теперь за столом и поедает чечевичную кашу, сваренную бабушкой Дусей!
