Бывают дети-зигзаги - Гроссман Давид (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗

Миха смотрел на меня с нескрываемым удивлением. Честно сказать, я и сам удивился: какое мне дело до пальцев Хаима? Но, произнеся это, я почувствовал, что правда на моей стороне. И это один из тех редких случаев, когда во мне, так сказать, проснулась принципиальность: я готов был бороться за что-то важное, даже если мне лично это не принесет никакой выгоды. И чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, я тут же снял ролики, взял их в руки и пошел рядом с Хаимом, как телохранитель. Хаим слегка опешил от того, что я так взял его под опеку, и с подозрением спросил, не играю ли я сам на пианино. Я засмеялся — откуда? А Миха добавил, что я играю только на нервах. И, надо признаться, с того момента, как я познакомился с Хаимом Штаубером, все, что делал или говорил Миха, стало казаться мне безобразным, грубым и глупым и я очень надеялся, что Хаим не будет судить по его поступкам обо мне.

На следующий день в школе Хаим заявил, что будет играть в футбол несмотря ни на что. Я отвел его в сторону и внятно объяснил, что это слишком опасно, и получил ответ, что его это не волнует. Я попытался его убедить и даже подкупить, но он был непоколебим. Нам уже кричали, что перемена вот-вот закончится, и мне пришлось уступить. В тот день я отказался быть центральным нападающим и полностью сосредоточился на защите ворот. И не слезал со штрафной, пресекая любую попытку противника прорваться к воротам. Я настолько хорошо выполнял свою задачу, что Хаим оказался совсем не у дел и стоял в воротах с пустыми руками. Пустыми, зато целыми! Я не помню ни одной игры, которая измотала бы меня так, как эта.

Так было и во все последующие дни. Хаим хотел играть, причем именно на воротах, а я защищал его, как величайшее сокровище. Я с остервенением вступал в схватку с любым, кто осмеливался приблизиться к драгоценным пальцам. Я перестал уже быть футболистом, превратившись в телохранителя. Каждый раз, когда мне удавалось обставить игрока, пытавшегося проникнуть к воротам, я кружил вокруг Хаима и улыбался, и какое-то удивительное тепло разливалась по всему телу. Временами, несмотря на мою яростную защиту, кто-нибудь все-таки прорывался к воротам, и тогда я с замиранием сердца следил, как Хаим скачет прямо на него, рискуя своим будущим. Зажмуривал глаза, весь сжимался и чувствовал, как теплые руки мамы Хаима нежно и жалостливо баюкают мое сердце.

Но бывали и хорошие времена. Не знаю, что за друзья были у Хаима раньше — он никогда о них не рассказывал, но у нас он явно начал получать удовольствие от жизни. У нашей компании был «маршрут смелости» в долине недалеко от дома. Мы условились проходить его раз в месяц для подтверждения дружбы. Это была старая узкая канализационная труба. По ней надо было проползти несколько десятков метров до глубокого колодца. Там мы останавливались — под землей, над глубокой шахтой — и ползком возвращались обратно. Ползти в темноте было страшновато. Никто не гарантировал, что вдруг, спустя годы, туда снова не направят канализацию, которая зальет подземный ход. Шимон Марголис клялся, что однажды около него проползла черная змея (и я — через неделю после этого — был просто обязан увидеть в метре от себя гадюку). У спуска в колодец слышно было, как в черную вонючую глубину капает вода. И никогда я так не нервничал, как в те бесконечные минуты, когда Хаим полз один по подземному ходу.

Он настоял, что полезет туда, и даже кричал на меня, когда я пытался воззвать к логике и здравому смыслу. Другие ребята начали уже дразниться, что я забочусь о Хаиме, как его бабушка, и даже Миха исподтишка ухмылялся.

Но что я мог поделать? Я стоял в стороне и в сердцах умолял Всевышнего распространить свою благодать на канализационную трубу, но большей частью я молился за маму Хаима и представлял, как мы с ней сплетаем руки, чтобы уберечь пальцы Хаима, вдруг решившего поозорничать.

Когда Хаим вылез, лицо у него было все в земле, а руки исцарапаны. Но он был счастлив. Шимон Марголис спросил, как все прошло, и Хаим ответил, что страшновато, особенно над колодцем, но ему понравилось. И все. Не хвастался, не рассказывал, что у него сердце в пятки ушло или что видел призрака, витающего поблизости (как я однажды). Просто сказал, что ему понравилось. И что на следующей неделе он снова туда полезет.

Он чуть с ума меня не свел. Он, как нарочно, делал все, что я запрещал, чтобы заставить меня волноваться. Временами я чувствовал себя няней озорного ребенка. В классе я сидел, уставившись на его спину, и тихо вздыхал от новых тревог и подозрений. Представьте, дошло до того, что Хаим предложил купить у меня поездку на роликах, а я отказался. Бесчувственный Миха ухмыльнулся, но мне показалось, что на самом деле он просто завидует.

У него была на то причина. Хаим, если забыть про его постоянное желание свести меня с ума, был на редкость интересным и умным мальчишкой. Прямо ходячая энциклопедия. Часами я слушал его рассказы. Он говорил про жителей Австралии, про эскимосов и индейцев. Однажды он был с родителями в Японии и рассказал, что там строят дома из дерева и невысокие деревянные башни. [14] Все это он произносил тихо и таинственно, без театральных представлений — но это были удивительные истории. Он вообще не рвался впечатлить меня, рассказывал только факты, но эти факты оказывались восхитительнее моих выдумок. Ночью, лежа в кровати, я пытался подражать его манере говорить — спокойной и честной. Как, например, он сказал: «В Японии мы были в таком месте, где готовят муравьев в шоколаде и едят. Но я не ел, потому что мне мама не разрешила».

За это я его уважал: у него хватало мужества сказать, что ему не разрешили. Случись эта история с муравьями в шоколаде со мной, я бы такого навыдумывал! Как я съел целый килограмм этих муравьев, как пара муравьев, по неизвестным причинам оставшихся в живых, щекоталась у меня в животе и как повар, готовивший их, клялся, что никогда не встречал такого непробиваемого ребенка! Уж будьте уверены.

И его мама. Я уже рассказывал про ее руки, но и вся она была совершенно невероятная. Высокая — выше отца Хаима, голубоглазая, с белой, как фарфор, кожей и медового цвета волосами, мягкими локонами спускавшимися на плечи. Прямо кукла, только большая. Казалось, она вот-вот захлопает глазами и скажет: «Мама». Но она говорила только: «Хаим». «Хаааим», протяжно, ласково, голос у нее звучал, как музыкальный инструмент, на последнем слоге поднимаясь вверх, будто она каждый раз проверяла, действительно ли ее сын жив, цел и невредим. [15] Когда я был у него, она постоянно заходила к нам в комнату, каждый раз под новым предлогом: то закрыть окно, чтобы Хаима не продуло, то зажечь свет, чтобы у него не устали глаза, то позвать его выпить какой-то особенный витамин для укрепления костей. Там, у него дома, когда она была рядом, я разговаривал очень мало. И каждый раз, когда у меня чесался язык, я вежливо и скромно склонял голову и до крови кусал себя за щеки. Я старался говорить красивыми и правильными фразами, и, уж конечно, не вспоминал о своем опыте общения с полицией и преступниками: ей бы это вряд ли понравилось.

Будь моя воля, я бы сидел у него весь день, до ночи, но Хаиму всегда хотелось выйти на улицу: он говорил, что дома ему душно, а мама совсем сводит его с ума. Я не понимал, чем он недоволен. Она просто беспокоилась о нем. Мне абсолютно не мешало, что она каждую секунду появляется в его комнате и медленно хлопает голубыми глазами, и говорит мягким голосом «Хаааим», а иногда «Хаимка». Я даже улыбался ей, когда она входила и тихонько спрашивала, все ли в порядке и не хотим ли мы стакан свежего сока или кусочек пирога. Я так привык к ее заботе, что мог предсказать с точностью до минуты, когда она войдет в комнату.

Больше всего мне нравилось, когда Хаим болел. Я навещал его: он лежал в кровати, черноволосая голова с высоким лбом покоилась на большой подушке, лицо было бледным и почти прозрачным. Красивый, слабый, здесь он, по крайней мере, был в безопасности. В такие дни я занимался с утроенной энергией, на уроке не пропускал ни слова и с идеальной точностью переписывал с доски домашнее задание, чтобы потом рассказать Хаиму — особенно если в комнате была его мама. Она каждую секунду заходила, поправляла ему простыню или легкими движениями взбивала подушку, а он был слишком слаб, чтобы сопротивляться. Она подтыкала края одеяла, закутывала его, как младенца, до подбородка. Иногда она мерила ему температуру — без градусника, касаясь губами его лба, и тогда они оба почти одновременно закрывали глаза, и это мгновение тянулось и длилось. Затем она медленно поднимала ресницы и говорила: «Еще есть небольшой жар. Думаю, тебе стоит поспать, а завтра Амнон придет снова».