Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна (читать книги онлайн полные версии .TXT) 📗
Кто говорит «да», кто «нет».
– Если уйдет, все пройдет благополучно. Только, ради самого Бога, скажите, что меня нет; а меня и правда не будет.
– Что ж ты, сквозь землю провалишься, или шапку-невидим-ку наденешь?
– Да уж провалюсь, надену, все сделаю, только скажите, что меня нет.
– Красиво как мошенничать! Я не позволю Елену Петровну обманывать, – вылезает Танька.
Ах ты гадость! Смеет разговаривать! Но в эту минуту входит Терракотка. Громко браниться нельзя, а потому я нагибаюсь через проход и говорю:
– Не смей, не смей сплетничать!
– Хочу и буду!
– Будешь? Ладно! Тогда, ей-Богу, я скажу, что ты немецкий перевод с домашнего листка списала!
– Не посмеешь.
– Вот тебе крест, скажу! – и я широко крещусь.
– Старобельская, во-первых, прекратите ваши разговоры, а во-вторых, чего это вы вдруг закрестились? Сейчас не время и не место. Не мешайте Грачевой слушать.
Вот противная! Еще из-за этой подлизы мне же и досталось! Ну, ладно, пусть только выдаст Пыльневу. Я ее, подлизу этакую, так подкачу…
Женюрочки нет, оглядываюсь в сторону Пыльневой – что за чудо? – и ее нет. Заглядываю под скамейки, тоже не видать. Правда, шапку невидимку надела.
Армяшка вызывает Андронову, Мартынову… Пыльневой нет как нет. Я давно уж хочу навести справки, да никак не могу, как ни повернусь, географша на меня глаза пялит:
– Сидите, пожалуйста, смирно.
А сзади хихикают со всех концов класса. Армяшка бесится. Женюрки все нет.
Отпустила, наконец, душу Мартыновой на покаяние.
– Пыльнева.
Молчание.
– Пыльнева, – опять говорит она.
Кое-кто фыркает, кое-кто нерешительно так говорит:
– Ее нет.
– Что? Не пришла?
– Не пришла! – как сговорившись, рявкнули мы в один голос с Тишаловой, и в ту же минуту я поворачиваю глаза на Таньку:
– Только посмей!
Но она молчит. В классе опять фыркают.
– Прекратите ли вы ваш глупый смех, вам сегодня все смешно. Сахарова, к доске.
Армяшка отвернулась лицом к карте. Первая скамейка продолжает оглядываться. Я тоже быстро поворачиваюсь.
– Где? Где? – одними губами спрашиваю я.
Кумушка показывает пальцем на наш большой стенной шкаф, где хранятся тетради рисования, рукоделия и всякие другие подобные прелести.
Ловко, вот ловко! Это она туда забралась и сидит под нижней полкой рядом с чернильной бутылью.
Хоть я и на первой скамейке, но с моего места все отлично видно, потому что шкаф находится в конце нашего прохода. Продолжают хихикать и поворачиваться. Вдруг высовывается испуганная голова Пыльневой, а рука ее машет нам, чтобы мы не смотрели и не смеялись. Вид у нее такой потешный, что мы начинаем громко фыркать. Терракотка уже открывает рот бранить нас, в эту минуту входит Евгения Васильевна…
Мы умираем, а Пыльнева, верно, давно скончалась. На минуту становится совсем тихо, но потом опять начинают посмеиваться и посматривать на шкаф. По счастью, с места Женюрочки нельзя разглядеть, что в шкафу происходит, видно лишь, что он на три четверти открыт.
– Да перестаньте смеяться, что это такое! И не вертитесь! Ничего там интересного нет. А шкаф почему открыт? – говорит она, встает и – о ужас! – собирается идти закрывать его.
Но Шурка наша, молодчина, не растерялась, живо вскакивает и вежливо так:
– Не беспокойтесь, Евгения Васильевна, я сейчас закрою.
Щелк! – Пыльнева заперта. Ну, как задохнется?
Но Бог миловал, она не задохнулась, потому что через пять минут урок кончился. Пока Женюрочка с терракоткой тары-бары в дверях разводили, шкаф отомкнули. Пыльнева выбралась оттуда, но просидела на корточках возле своей парты, пока армяшка не убралась окончательно. Так дело совершенно, то есть почти совершенно благополучно и проехало, только Евгения Васильевна выбранила нас за «глупый вечный смех» и за шум в классе.
У Таньки вид был страшно подловатый, того и гляди насплетничает. Но я к ней еще раз подошла и еще раз побожилась, что, если она хоть слово посмеет пискнуть, я скажу про немецкий перевод.
Испугалась – будет молчать. В кои веки раз, списавши, надеется хорошую отметку от мадемуазель Линде получить – и вдруг ее на чистую воду выведут!
Теперь вы понимаете, что в классе у нас не скучно и что я не зря люблю нашу гимназию. Правда ведь – теплая компания?
Глава XXX Взрыв. – Наследник
Нет, это положительно невозможно, какими нас солеными завтраками в гимназии кормят! Прямо-таки пить устаешь.
В последний день перед роспуском на праздники расщедрились, дали по чашке ухи и по куску пирога к ней. Ну, уж и уха, доложу вам! Какая-то горько-соленая, точно вода морская. Но воде простительно быть такой, потому в ней селедки водятся, а вот в ухе, кроме каких-то лилипутских рыбинок – не знаю уж, как они там называются, – ничего решительно не водилось.
Спасибо мамуся меня теперь питьем снабжает. Сперва думала чай давать, но холодный невкусно, молоко с иным блюдом не особенно-то мирится, вот и выклянчила я себе клюквенного квасу, это и очень-очень вкусно, и жажду утоляет. Всякий день дают мне по такой небольшой бутылке.
Последний раз за уроком рисования Юлия Григорьевна, по обыкновению, обходит ряды, рисунки поправляет. Подсела ко мне, а у меня лист большой нарисован, то есть на том картоне, с которого я срисовываю лист, – а у меня вышло что-то вроде кривого треугольника. Стала она поправлять. Я это только так говорю «поправлять», на самом деле она по очереди каждую линию стирала и делала новую.
Я, чтобы дать ей место, немного отодвинулась и облокотилась на свою открытую сумку, сижу и смотрю. Вдруг – пуф! – выстрел, потом «бж-ж»… Мокро! Это квас мой разгулялся. Веревочку, которая пробку держит, я перерезала, чтобы на большой перемене долго не возиться. Я постоянно так делаю – и ничего, всегда благополучно стоит. А здесь, как я рукой да боком прилегла на нее да пригрела, квас-то и забеспокоился.
Мой дивный рисунок весь красный – покраснел, бедненький, от стыда за меня, вероятно, – с физиономии моей течет, с Любиной тоже, ее тетрадь также оросило, на полу лужа, на учительском столе и журнале красные кляксы – скандал! Слава Богу, Юлия Григорьевна цела и невредима. И ведь надо же, чтоб это именно на ее уроке случилось! Отчего не на арифметике? Краснокожке пользительно было бы душ принять. Это уж называется «не везет»… Сколько смеху было – и не передать, просто за бока держались. Люба немножко сокрушалась, что ей так тетрадь разукрасило, но потом успокоилась – все равно ведь уже конец сезона.
Но как квас стреляет, подумайте только: где я, а куда пробку отбросило – к Сахаровой! Впрочем, вы не знаете, где она сидит, – на противоположном конце класса. И прямо это ей по носу ударило. Ну, думаю, шишку набило – нет, ничего! А у нее, у бедной, и так уже украшение – лоб зашитый. Не знаю отчего, очень меня это интересовало, но неловко же так прямо спросить: «Отчего, мол, тебе лоб зашивали?» Ну, я обиняками разными рассказываю ей, как сама часто хлопаюсь и то там, то там что-нибудь да расквашу.
– А ты? – спрашиваю.
– Нет, я, говорит, падала много раз, но шибко никогда не разбивалась.
Значит, так, верно, и родилась с зашитым лбом.
Прихожу домой; у нас доктор, Володю осматривает. Сказал, что теперь все хорошо и ему можно со следующего же дня начать гулять. Я прохожу, а Володька шепчет:
– Новость, Мурка, рада будешь, то есть как никогда.
– А что?
– Потом, когда доктор уйдет.
Опять жди! Хочу пройти, а тут мамуся меня остановила.
– Будьте так любезны, доктор, пропишите что-нибудь моей девице, а то она побледнела у меня за последнее время, да и голова с утра иногда болит.
Это правда, у меня с чего-то голова разбаливаться стала.
Взял доктор меня руками за голову и ну тянуть за нижние веки, а потом зачем-то зубы смотреть стал.
– Небольшое малокровие, и нервна девица немножко. Поскорей весной на воздух. И овес давайте ей пить.
