Волшебная гайка - Курбатов Константин Иванович (е книги .txt) 📗
Много повидал Гриша Портнов смертей на фронте. И что каждый раз повторялось в любой из них — неожиданность и случайность. Чуть бы не так — и все бы обошлось. Да как угадать это «чуть»? Потому чаще всего и выходит: только что был жив друг-солдат, а чирк — и попрощаться не успел.
Завтра вон с утра снова большое наступление. Да еще через реку. По такому-то морозцу! Легонько зацепит — и вовсе не от раны на тот свет представишься. Может, тот друг-связист, будь потеплее, и дождался бы кого. А тут, пожалуй, дождешься!
Морозу самая сладость, когда из человека кровь уходит. Он тебя тут и приварит навечно к месту действия. И будешь ты, голубь, лежать-полеживать, накрепко припаянный к снежному насту. А еще очень мило на морозе, когда снарядом перед тобой в лед шарахнет. Сначала оглушит и здесь же, чтобы у тебя голова не шибко гудела, в ванну холодную окунет, в прорубь, значит.
Обо всем этом, разумеется, Гриша Портнов только про себя думал. А вслух ничего такого не произносил. Что это за солдат, который перед боем хандру разводит и нос вешает. Даже если у неге тот нос солидно подморожен. Гриша Портнов лежал в дымной землянке на нарах рядом со своим фронтовым другом-товарищем Иваном Володиным по прозвищу Вол и наслаждался теплом и покоем. Наслаждался и говорил:
— Вол, а Вол, но ведь перед боем-наступлением нужно командирам и о солдате вспомнить. Ну почему бы командованию дивизии, разрабатывая операцию, не подумать о самом наиглавнейшем? Ведь в каком направлении ты ударишь и куда огонька подбросишь, не так, в конце концов, важно. Самое важное, что у меня в утробе бултыхаться будет в момент, так сказать, решительной атаки. Вол, а Вол! Правильно я говорю?
Но Иван Володин то ли дремал и не слышал товарища, то ли попросту не хотел поддерживать такого разговора. Иван и не шибко разговорчив был, и не очень охоч до шуток, особенно когда они касались еды или еще какого жизненно важного вопроса.
Как сходятся люди на фронте, становятся друзьями-товарищами? На войне ведь все иначе, чем в другой, в мирной жизни. Иначе и в то же время очень похоже. Повстречай Гриша раньше Ивана Володина — и тоже наверняка не разлей вода бы стали. Почему? Да потому, наверное, что им легче вдвоем. Вол попал на фронт из блокадного Ленинграда. Доходяга совсем. Не понятно, в чем и душа держится. Но ведь это враки, что только в здоровом теле здоровый дух. Как Гриша узнал Ивана, так сразу и понял — враки. С другой стороны заход: какая у тебя душа, такой ты и весь остальной. Правда, Ивану Володину со своей хилостью пришлось бы без Гриши Портнова туго. Но, в свою очередь, и Гриша бы Портнов без Ивана так бы никогда многого на свете и не понял. Почему, хотя бы, бойцы грудью на амбразуру ложатся. Или почему Ленинград перед такой силищей выстоял.
Вон почему. Глянь на Ивана — и все поймешь. В глаза ему посмотри.
Лежал на нарах гвардии рядовой Григорий Портнов, чувствовал рядом теплый бок Ивана Володина и подбадривал себя шуткой. А у самого скребло и скребло на сердце. Перед боем завсегда у солдата скребет. У любого. Даже, наверное, и у Вола скребло. Хотя он вон какой! Да еще в свой первый бой идет. И горького опыта еще не имеет. У Вола другой опыт. Похожий. Почти такой же, да не совсем такой.
Уже под вечер в прокопченную духоту землянки заскочил старшина, напустив под нары морозного пара. Фитилек коптилки на сплющенной гильзе заметался, зачадил черными хлопьями. Печурка в центре землянки прогорела, малиновые угли в топке уходили вглубь, гасли. И никому не хотелось слезать с нар, чтобы подбросить дровишек.
— Совсем обленились, дьяволы, — беззлобно ругнулся старшина. — Позамерзнете — пальцем не шевельнете.
И сообщил приказ: ночью их первую роту выдвигают в боевое охранение.
Нары от такого неожиданного приказа враз ожили, зашевелились. Кому это захочется — ночью на мороз да еще впритык к самому бою.
— Всё, амба, — проговорил в остывающую темноту землянки Гриша Портнов, — понежились на пуховых перинах с мягкими подушками, теперь собирайсь, солдат, ночью стылую землю горячим пузом отогревать.
Проговорил это Гриша Портнов совсем негромко и вовсе не в адрес старшины, и даже не для бойцов, ворчащих по нарам. А так, единственно для самого себя, в силу своего такого уж говорливого характера. И старшина, по голосу знавший всех бойцов, и конечно же, угадавший, кто мог травить про пуховые перины с подушками, тоже это понял и на сказанное внимания не обратил. Лишь уходя и уже приподняв загрубевший и ломкий от мороза брезентовый полог у входа в землянку, за которым синел тающий день, сказал:
— Дневальный! Кто здесь сегодня дневальный? В сей момент подняться и расшуровать печку! Чтоб вам кисло было!
От таких строгих слов Гриша лишь плотней закутался в полушубок и повернулся на другой бок. Потому как ни он, ни его молчаливый друг-товарищ Иван Володин не были сегодня дневальными по отделению.
Уже и сладкий сон с какими-то очень приятными, но будто смазанными картинками поплыл на Гришу. Родная деревня Приозерье. Мама на деревянной лопате капустный пирог держит. Гриша — к пирогу. А тут воробьи налетели, видимо-невидимо. Враз склевали пирог. Гриша бежать за ними, а на крыше избы возле трубы сидит корова Манька и слизывает с дранки вишневое варенье. Гриша ее за хвост: «Не смей, оставь мне». А она мычит: «Мотай отсель, пока не забодала». Совсем какой-то глупый сон. И главное, Гриша отлично понимал, что все это не на самом деле, а сон. Понимал, но все равно смотрел. Потому что интересно. Тут как раз Иван и толкнул Григория в бок.
— Подсушиться бы, Гриш. Портянки небось в валенках все попрели. А на улице — видал? — заворачивает. Как с такими портянками в ночь?
На улице действительно все крепче заворачивал мороз. И это каким-то образом угадывалось даже здесь, в жаркой землянке с вновь загудевшей в центре печуркой.
Солдатские портянки и подпаленные, отдающие жженым волосом валенки со всех сторон тянулись к огню.
— Добьем врага сухой портянкой! — бодро возвестил Гриша, и друзья полезли с нар.
Утром дивизии предстояло рывком преодолеть широкую, закованную в лед реку и на той стороне с ходу прорвать сильно укрепленную линию обороны противника. К выполнению задачи, поставленной верховным командованием, готовились уже больше месяца. Не знали лишь сроков — когда начнется. Теперь узнали — завтра. Ранним утром. Перед броском намечена двухчасовая артподготовка. Две тысячи орудий и минометов должны ударить по переднему краю врага, по трем линиям его траншей, по огневым точкам, по крутому берегу, чтобы разрушить ледяной наст.
А потом поднимется царица полей пехота. Без нее никакой бой не бой. Она, пехота, вершит дело, ставит в любом сражении последнюю точку. И понимал сейчас в землянке каждый солдат: завтра только бы добежать до того берега. Только бы добежать. Там проще. Фриц, он ведь тоже кумекает. Высветит реку ракетами — что тебе солнечный день. И примется долбать из всех видов оружия по бегущим. Ты туда бежишь, а навстречу тебе и мины летят, и снаряды, и пули без числа и счета. Только знай держи ушки на макушке да поворачивайся.
Три раза ходил уже в атаку Гриша Портнов. Два раза до ранения, последний — уже после госпиталя. Три раза — это много. Иван Володин еще ни разу в том пекле не был. А Гриша, считай, ветеран. Сколько их, кто тремя атаками похвалится? Одна атака — и то много. Вышел из нее живой, увернулся от пуль и осколков — считай, герой, считай, заново родился.
Гриша три раза родился заново, три раза прошел сквозь пули, трижды смотрел в самые зрачки окаянной смерти. И увидел, что не так она страшна на самом деле, как ее малюют. Вот ждать ее, загребущую, готовиться к ней — тут хуже. Не к смерти, естественно, к атаке. Тут хошь не хошь, а скребет на сердце. Сидит босой Гриша Портнов у пышущей жаром печурки, сушит портянки, блаженно шевелит-ворочает пальцами ног, балагурит с солдатами, а у самого скребет. Сам во всей своей беззаботной шутливости здесь, а нутром уже вроде там, под шальным вражеским огнем, на льду нескончаемо широкой русской реки.
