Неугасимый свет - Тайц Яков Моисеевич (полные книги .TXT) 📗
ЗОЛОТОЙ ГРОШИК
Наконец-то Янкеле исполнилось шесть лет! В этот день бабушка поцеловала его крепче, чем всегда, и подарила ему маленькую блестящую денежку — грошик. Янкеле спросил:
— Он золотой, да?
Бабушка была глуховата. Она кивнула головой:
— Да, котик, да!
Янкеле обрадовался. Он любовался денежкой, дышал на неё и всё думал, как бы получше её истратить.
А что, если отдать её извозчику Геноху! Тогда можно будет долго кататься на его огромном фаэтоне — спереди, на мягком сиденье, как настоящий пассажир с варшавского поезда.
Нет, жалко отдавать грошик Геноху. Прокатиться можно и так, сзади, там, где болтается ведро и мелькают страшные, облепленные грязью спицы. Пускай Генох кричит: «Шейгец, слезай!» — пускай хлопает кнутом — всё равно ему Янкеле сверху не достать!
А что, если отдать грошик Монику Мошковскому! За это, пожалуй, можно попросить его новые башмаки с резинками. Вчера он вышел во двор в этих башмаках и, поминутно нагибаясь, обтирал их рукавом.
— А я сегодня именинник, — сказал он. — А мне мама рубль дала!.. Приходите, ребята, у нас будет бал, вот!
Янкеле никогда ещё не бывал на балах и даже не знает, что это такое — бал. И хотя бабушка сказала ему: «Не ходи к ним, Янкеле!» — он всё-таки пошёл, потому что ему очень хотелось увидеть бал.
Моник, нарядный, приглаженный, встретил его у дверей:
— Ты?.. Подожди, я сейчас!
Янкеле долго сидел на кухне, где мыли посуду, где стучали ножи и вилки, а над плитой то и дело взлетал тёплый, вкусный пар. Потом кухарка сказала:
— Наш Монечка пошутил, а ты ждёшь! Иди, дурачок, а то мне смешно делается.
Янкеле побрёл домой. Бабушка спросила:
— Как тебе понравился бал?
Янкеле сказал только:
— Бал… бал… Вот!
Потом заплакал и сразу лёг спать, потому что бабушка ему не раз говорила: «Когда спишь, ничего не чувствуешь».
Нет, Монику нельзя отдавать денежку. Кому ж всё-таки? Вдруг он услышал знакомое:
— Свежи-и… пирожны-ы!..
Это пирожница Хана. Вот кому он завидует! Ей хорошо, ей уже лет двенадцать, а не просто шесть. И у неё большая корзина с пирожными, и она может их есть, когда захочет.
И Янкеле решил: он отдаст Хане золотой грошик, накупит пирожных и даже бабушку угостит.
Зажав монетку в кулак, он выбежал за ворота.
Хана медленно шла серединой улицы. Она вся изогнулась, потому что на плече у неё стояла большая корзина. Издали казалось, будто корзина сама передвигается на худых, босых ногах, будто корзина сама кричит тонким голосом:
— Свежи-и… пирожны-ы!..
Янкеле побежал за Ханой:
— Пирожны-ы… Стой!
Корзина повернулась, опустилась, и Янкеле увидел покрытое пылью и потом лицо Ханы. Но он смотрел не на Хану, он смотрел в корзину. Ой, сколько ж там пирожных! И длинные, и круглые, и изогнутые, и в бумажках, и без бумажек…
Хана спросила: — Тебе какое?
Янкеле не знал, какое выбрать. Он молча разглядывал чудесное богатство Ханы-пирожницы.
Хана сказала:
— Замечательный товар! Свеженьки… сахарны…
Янкеле очнулся. Он стал показывать пальцем:
— Это и то… Нет, то… Нет, вон то… Много…
И он протянул Хане-пирожнице золотой грошик. Монетка весело заблестела на её ладони, на которой красными пятнами отпечаталась ручка корзины.
Вдруг Хана крикнула:
— Что ты мне голову морочишь!
Она взмахнула рукой, и грошик, сверкнув, упал в канаву.
Янкеле растерялся:
— Он же не такой, Хана, он же золотой!
— Такой золотой, как ты!
Она вздохнула, подняла корзину и пошла:
— Свежи-и… пирожны-ы!..
Янкеле долго барахтался в канаве, среди мусора и соломы. Но вот грошик нашёлся. Янкеле повеселел, стал его вытирать, и монетка опять засияла.
«Ну ладно, — подумал Янкеле, — пускай считается не золотой, всё равно я куплю, хоть не целое, хоть кусочек».
И он снова побежал за Ханой:
— Дай… кусочек…
Хана, не оборачиваясь, ответила:
— Что я, резать буду? Что это тебе, колбаса?
Но Янкеле не отставал. Ничего, он будет за ней ходить, ходить, ходить, и, когда она устанет, и сядет, и начнёт есть пирожное, тогда он купит у неё на грош.
Он всё шагал за Ханой. Она переходила на ту сторону улицы, и он переходил на ту сторону улицы. Она постояла у аптеки, и он постоял у аптеки.
Она кричала:
— Свеженьки… сдобненьки!.. И ему хотелось кричать: «Свеженьки… сдобненьки!..»
Она его не видела. А он всё время видел её выцветшее синее платье, изогнутую спину и тёмные пятки — то одну, то другую, то одну, то другую… Солнце печёт. Янкеле выскочил без шапки, он устал, но он всё шагает за вкусной корзиной, точно привязанный, по Виленской улице…
Но вот улица кончилась. И там, на пустыре, возле речки, Хана остановилась, опустила корзину, зачерпнула воды, умылась и села в тень.
Янкеле, сжимая грошик, притаился в кустах.
Хана откинула марлю, которой были покрыты пирожные, порылась в них, достала одно и стала его есть, запивая водой.
Янкеле шевельнулся: пора, а то она всё съест, и опять ему ничего не достанется.
Он вышел из-за кустов. Хана испугалась и перестала жевать.
— Кто это?
— Это я, — сказал Янкеле, протягивая монетку, — ну всё равно, пусть не золотой, дай маленький…
— Что, я тебе резать буду? — повторила Хана.
— А ты от своего…
И вдруг он увидел, что в руках у неё вовсе не пирожное, а кусок чёрного хлеба — горбушка. Он замолчал и уставился на горбушку, будто никогда не видал. Хана сказала:
— Иди, иди, покупатель!
Янкеле поплёлся по дороге. Его обогнал фаэтон Геноха. Спереди, на мягком сиденье, развалился Моник, и Янкеле не стал прицепляться.
Он пришёл домой и лёг, потому что, когда спишь, ничего не чувствуешь. Во сне кулак его разжался. С лёгким стуком упал и покатился куда-то золотой грошик.
В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ
Сначала забрали в солдаты дядю Герцке. Потом хотели забрать и дядю Рувима. Но Рувим уехал в Америку, и дома остались только мама, бабушка и Янкеле.
Бабушка часто вздыхала, жаловалась:
— Что это за дом без мужчины? Разве это дом?
Янкеле обижался:
— А я, бабушка?
— Ну, ты! Тебе ведь ещё не тринадцать лет! Янкеле с огорчением загибал пальцы: девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Долго ещё ему не быть мужчиной в доме!
А всё-таки он много помогал бабушке по хозяйству, особенно в пятницу. Потом они ждали первой звезды. Если звезда, значит, уже суббота, ничего делать нельзя.
Бабушка только что вымыла пол и зажигала свечи. Янкеле посыпал сырые половицы опилками. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Бабушка открыла, уронила спички и схватилась за косяки. В дверях стоял пристав.
— Здесь проживает мещанин Гутман Рувим… — Он заглянул в бумагу и с трудом выговорил: — Рувим-Пин-хус Нах-манович?
Пламя на свечах подскочило. Янкеле забился в угол между комодом и печкой. Бабушка нагнулась за спичками. Она никак не могла их нащупать.
— Здесь.
— Ага!
Загремели шпоры. Пристав вошёл в комнату. Сел, сбросил снег с бороды и поставил шашку между колен. Громадные следы остались на полу, среди опилок.
— А где он сам пропадает… Ру-вим-Пин-хус Нахмано-вич?
Бабушка засуетилась:
— Теперешние дети, господин пристав! Разве они что-нибудь скажут! Вы знаете, где они? Так и я знаю! Они же не слушаются, господин пристав!
— Мадам Гутман! — закричал пристав. — Вы плохая мать! Таких матерей сажать надо!
Он схватил с комода субботний подсвечник и поставил ближе к себе на стол. Янкеле замер.
А пристав достал папиросы «Фру-фру», пригнулся к свечке и закурил. Как будто это обыкновенная спичка!
Янкеле ужаснулся. В пятницу вечером человек дотронулся до подсвечника! Прикурил от субботней свечи! Янкеле затаил дыхание. А что, если сейчас грянет гром, блеснёт молния и вопьётся приставу в грудь — туда, где болтается шнур и свисток.
