Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
— Чего «подсоблю». Что пропало, то не найдётся, а найдётся — так без тебя. Ступай-ко.
— Дочка где же? Хоть повидать бы!
— Ступай, ступай! Дочка! При деле дочка. Ступай знай отсюда. Раз она домой не приходила, так и разговору нет. Ну?!
Федька, всё это время молча сидевший в углу, поднялся и угрожающе пошёл на Катерину. Женщина, испуганно пятясь, отступила за порог. Но тревога пересиливала страх. Теперь Катерина определённо чувствовала, что её доченьке, её ягодиночке будет худо, и никак не хотела уходить со двора.
— Груня, Грунюшка! — закричала пронзительно.
— Чего орёшь? За делом твоя Груня. Соскучилась, так домой нынче же её отошлю… — Это добродушно ворчал хозяин, вышедший вслед за Катериной во двор.
И кто бы мог подумать, что этот пожилой богатый мужик, прижимающий к шёлковой рубахе перевязанную правую руку, только что казался Катерине таким оскаленным и страшным… «Видно, правда разум отшибло», — вздохнула Катерина и, ещё раз заверив хозяина в том, что Груня не только никакого гостинца не приносила, но и сама ноги на порог не накладывала, медленно побрела домой.
— Тьфу, горластая, чёрт! — деловито сплюнул Поклонов, когда Катерина скрылась со двора. — Всех оповестить захотела, что она здеся. — И кивнул Федьке: — Давай-ка эту, с квасом, в горницу, живо!
— Долгонько же, девка, за квасом ходишь. Чо, аль сильно жарко, прохладиться захотела?
Груню знобило. От холода ноги настыли на леденящих камнях погребного пола, от страха. Сидя в погребе, тщетно пытаясь плотнее укрыть коленки худой юбчонкой и согреться, она с тоской ругала себя, зачем вернулась в этот подлый, ненавистный дом, зачем не убежала к маме. Так ведь думалось: если убежит, хозяева сразу догадаются, ещё солдатам-карателям докажут. А так никому и в голову не придёт, что она слышала эту проклятую диктовку… Федька днём и ухом не повёл на её с Настей разговор… Грунины зубы начали выбивать дробь, а рукам, держащим запотевший с холода кувшин с квасом, стало горячо.
— Прохладилась? Тебя спрашивают, ай нет? Поставь кувшин, разобьёшь, падла! Где была вчера вечером?
— На гулянье. Меня тётя Матрёна сама отпустила.
— Отпустила на закате, а в хороводы когда пришла?
— Солнце уже зашло давно, уж и коров подоили и управились, тогда и отпустила.
— Я тебя не про солнце. Говори, где была, почему поздно на речку пришла?
«Слышал Федька! Теперь пропадать…»
— К маме заходила. Проведать.
Дрожит Грунин голос, дрожит вся Груня. Что теперь будет?
— Врёшь, подлюга! Не была у матери. Сейчас только Катерина здесь божилась, что ты не приходила. Говори и отпираться не вздумай, кто тебя научил подслушивать? Кому понесла, что в доме слышала? Убью, гадину! Мучить буду, пока не скажешь, ну!
Ой, как больно голове! Русая, цвета прошлогодней соломы Грунина коса крепко намотана на поклоновский кулак. Трещат волосы, трещит голова. Ох, спина! Это Федька сзади сапогом.
— Никто не научал. Ничего не слышала. Ой! Никто не научал. Никому не передавала. Ой, мамочка! — Вокруг села каратели. Не убежать Косте. Если она скажет, пропадёт Костя, убьют, замучают Костю. Нет, она не скажет. — Ой, мамочка! Ой, не бейте!
Закрыты двойные рамы, заложены ставни, заперты изнутри двери.
Всё тише Грунины крики. Она уж и стонать не может. Она уж даже не понимает, чего от неё требуют. Только одно желание ещё явственно: скорее умереть, перестать чувствовать боль, что остро впивается в сердце, дурнотой заливает сознание.
«Ступай, сынок»
Сквозь маленькое оконце и щели вокруг неплотно прикрытой двери сарая льётся желтоватый свет слишком медленно угасающего дня. Костя с ненавистью смотрит на танцующие в полосах света пылинки. Когда хочешь, чтоб день тянулся подольше, он — раз, — и пролетел, а когда не надо — тянется, тянется. Тяжёлая зелёная муха назойливо прожужжала около самого лица. Костя сердито отмахнул её ладонью.
Отец велел спать до темноты. Но разве уснёшь после всего, что сегодня было?
Когда отец позвал его сюда, в сарай, Костя пытался догадаться зачем.
«Может, батя скажет спрятать что, закопать в сарае, или ещё чего-нибудь велит сделать», — думал он, шагая за отцом. Но того, что услышал, предугадать никак не мог. Отец велел ехать в партизанский отряд, к самому Игнату Гомозову.
Объясняя, как найти отряд, говорил обыкновенным голосом, — будто посылал сына к соседу, по хозяйскому делу. Только глаза у отца были такие, словно он целый день работал на молотьбе и их сильно запорошило хлебной пылью.
Рассказать, как лютуют каратели в Поречном, сколько их находится в селе. Может, у отряда хватит силы ударить по ним прямо здесь, в селе. А может, засаду на дороге сделают, Гомозову виднее. И про тех, кто ночью успел уйти от карателей, сообщить. Все эти отцовы наставления Костя выслушал внимательно и сразу запомнил накрепко.
Взглянув в лицо сына, отец вздохнул.
— Радуешься? А ведь не игрушки, смекай. Тебя бы не послал, кабы самому можно. Но нельзя мне. Хватиться могут по коновальскому делу или ещё как. Не найдут — мать изведут, тебя с Андреем. Да в расчёт взять и то, что, пока на нас не думают, ещё не раз пригодиться сможем. Так-то вот, — говорил отец, будто оправдываясь перед Костей. — А на тебя у кого какой спрос? Никто искать не станет. Но самому-то ухо востро надо… Поберегайся…
— Понимаю, батя. Враз и поеду. Кого седлать скажете?
— Ты, видать, не слушал меня! Нешто, паря, сейчас даже вздумать можно верхи выехать из села? Пойдёшь пеши. И не раньше, как хорошо стемнеет. Выбраться надо, чтобы ни один пёс не взлаял, трава не шелохнулась. Не ровен час, поймают, так конец. Сейчас ложись и до полной темноты спи. Если не пожалуют к нам за это время, успеешь, выспишься. Потом всю ночь идти придётся, и чтоб не смориться. Ежели сморишься, отдохнуть присядешь — как раз и уснёшь, не успеешь до утра добраться. Понял? Ну, то-то. Спи. Как стемнеет, я кликну.
Вот и лежит теперь Костя, ждёт темноты. Хоть жмурься, хоть не жмурься, глаза сами открываются. Кажется, сто лет пролежал, а свет в оконце и в щелях вокруг двери только чуть пожелтел. Когда ещё совсем погаснет…
Костя задумался о предстоящем путешествии. Наконец-то он увидит партизан, с которыми сам капитан Могильников справиться не может! А он, Костя, придёт туда как свой. Сразу скажет — ведите меня к командиру, у меня важные вести. А командир выйдет и узнает его. «Здравствуй, скажет, паря-гармонист»… И тогда Костя расскажет дядьке Игнату про всё… И про Поклоновых, гадов. Пусть партизаны приедут, их казнят!
Тут Костины размышления потекли по другому руслу: «А что, если ещё сегодня поджечь двор Поклоновых? Поджечь — и ходу?» Подумал и засомневался: «Нет, так всё равно плохо. Люди подумают — каратели подожгли, жалеть будут подлецов. А надо так, чтоб всё село узнало, какие они есть».
Костя подтянул колени к подбородку и задумался. Внезапное и острое воспоминание подсказало, что делать.
Года два тому назад — Костя ясно вспомнил — какие-то парни вздумали навлечь худую славу на девушку Устю Лесных и вымазали дёгтем её ворота. Устя целый день скоблила и топором стёсывала дёготь, но пятна всё проступали. Ночью она повесилась. Костина мама тогда сильно проклинала тех парней. Говорила, что им-то первым и гореть в геенне огненной за грех великий. Но где там эта геенна! Главное — дёготь не сразу соскоблишь. Дёгтем прямо на воротах Поклоновых Костя и напишет про подлость, какую они сделали. Грамотные прочитают, так всему селу станет известно. Правда, старый чёрт не повесится. А хоть бы и повесился вместе со своим Федькой, так туда им и дорога, душегубам!
Ни спать, ни лежать больше нельзя. Надо горшок припасти какой-нибудь ненужный, чтоб мать не хватилась, сделать из палочки с тряпкой мазилку, да такую, чтоб писать было сподручно. И пора собираться, а то свет в маленьком оконце из жёлтого сделался уже красновато-сумеречным. Закат. Небось отец скоро кликнет.
