Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович (читать книги регистрация .txt) 📗
Все похлопали...
Лодька раньше никогда не слышал эту песенку. И потом не слышал. И жалел, что не запомнил тогда как следует ни слова, ни мотив.
А в тот вечер он смотрел на Зину и вспоминал портрет, который нарисовал Валерка Сидоркин. Хороший такой портрет, похожий... Жаль, что Валерка не пришел. Может, Борька просто не успел его позвать. А может... Сидоркин не пошел бы без друга, а Фонарика Борька, чего доброго, не стал приглашать нарочно — чтобы не оказалось в компании еще одного певца... Впрочем, едва ли. Думать так нехорошо про Борьку Лодька не хотел...
В начале октября началась слякотная осень. Перепадал и тут же таял снег. Сразу добавилось домашних забот. Опять зачах из-за холодов и без того слабенький ржавый водопровод, каждый день приходилось отправляться на колонку, за квартал от дома. Носить ведра на коромысле у Лодьки не хватало силенок, таскал в руках, по одному, вода подло плескала в широкие голенища резиновых сапог. Много было возни и с дровами для плиты. Хорошо, что помогал Борька. Они пилили уложенные на козла сосновые бревна. Получались полуметровые кругляки. Лодька колол их тяжелым, как литой утюг, топором. В общем-то получалось неплохо, но, конечно, не как у папы. Тот, бывало, одной рукой раскалывал бревешки с такой лихостью, что успевай только собирать поленья...
Письма от папы приходили не часто, раз в две недели. Мама говорила, что есть "ограничение на переписку". Но все же известно было, что он жив, здоров и продолжает надеяться на пересмотр дела.
Утром, днем и вечером по радио передавали песни о Сталине. Песен было множество: "На просторах родины чудесной...", "Дорогой товарищ Сталин, приезжайте в гости к нам...", "Где горный орел совершает полет...", "Да здравствует наш вождь — и сила и мощь...", "Весь народ Страны советов славит Сталина-отца..." У Лодьки не было восторженного отношения к Иосифу Виссарионовичу. То есть он понимал, что Сталин привел страну к победе и заботится о народе (вон опять недавно малость снизили цены на продукты) и держит в страхе охамевших американских агрессоров, которые у себя дома линчуют негров, пугают всех атомной бомбой, а в Корее решили устроить свою колонию... Но если он такой великий и мудрый, то фига ли позволяет эмгэбэшникам хватать ни в чем не виноватых людей и приклеивать им звания шпионов? Ну, конечно, дел у него куча, за всеми не уследишь, но надо же время от времени проверять: что творят подчиненные в синих фуражках...
В былые времена Лодька иногда заводил об этом разговор с мамой, но она каждый раз делала круглые глаза и — всегда одно и то же: "Перестань! И чтобы никогда, ни с кем и нигде ты не вздумал говорить такие слова..." Ну, он и перестал. Лишь после ареста папы у Лодьки с мамой опять случился откровенный разговор. О многом. Но и тогда мама не обвиняла Сталина. А под конец снова: "Пожалуйста ни с кем об этом..." И с той поры Лодька говорил про такое лишь с Борькой. Изредка.
У Борьки отношение к Сталину было более определенное. Оно и понятно: Лодькин отец, хотя и далеко, но все-таки живой и когда-нибудь вернется, а Борькин сгинул неизвестно где еще до войны. Борька говорил о Великом Вожде всех народов примерно так: "Усатый Сосо — мозги из поноса". Известно было, что в детстве мальчика Иосифа Джугашвили звали ласковым именем Сосо. А потом, когда стал отважным революционером, дали подпольную кличку Коба. На это у Борьки тоже имелась строчка: "Добрый дядя Коба доведет до гроба"... Но при всем при этом Борька оставался рьяным пионером, любил школьные линейки с горнами и барабанами и чистосердечно отдавал салют знамени с вышитыми словами: "К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!"
С Галчухой Лодька тоже иногда вел откровенные разговоры. Однако на другие темы. Галчуха, вечно страдающая от сердечных неудач, делилась этими страданиями с юным соседом. Дяди Кузи и тети Таси по вечерам почти никогда не было дома, Галчуха стучала в стенку, звала Лодьку к себе, угощала разведенным из брикетов какао и принималась и горько рассуждать:
— Лодик, ну почему они такие? Сперва все хорошо, ходили на "Сказание о земле Сибирской", про Чайковского говорили, а потом он — вдруг лапами... Главное, без всяких слов...
У Лодьки опыта в таких делах не было ни малейшего. И зачем надо "лапами", он сам не понимал. Но из разговоров старших ребят (а также таких типов, как Бахрюков и Суглинкин) знал, что в отношениях с девицами процесс "лапанья" и "обжимания" занимает немаловажное место. "Сели под сиренью, я придвинулся на лавочке, а ей дальше уже некуда, край, ну я ее и за это... Оно мягонькое такое... Сперва пискнула, а потом будто замурлыкала..."
У Лодьки такие признания не вызывали никаких чувств, но он понимал, что активное "обжиманье" считается у больших парней делом серьезным. Следующий этап — решительное объяснение, а там, глядишь, и свадьба...
(Не забывайте — середина двадцатого века, комсомольская юность.)
Лодька без лишней деликатности разъяснял ситуацию Галчухе, но той свадьба была еще не нужна. Ей хотелось отношений чистых и прозрачных, как музыка "Лебединого озера".
— Галь, ну ты старайся, чтобы так и так, — теоретизировал Лодька. — Ну, пусть маленько это... потрогает. А если сильно — сразу по зубам...
— Было уже, по зубам-то... А дальше что? Утерся и больше не смотрит...
— Значит, не та любовь, — умудренно подводил итог Лодька.
Галчуха печально смотрела в пространство: мол, а где она та?
Иногда Лодька утешал Галчуху всерьез, а бывало, что отпускал шуточки. Причем не очень осторожные. Вроде как та, про бюстгалтер. Это чтобы малость развеять Галкино уныние. Она хватала полотенце, лупила им Лодьку и в конце концов загоняла под стол. Оттуда Лодька говорил:
— Поставь лучше своего Пуччини и успокойся.
Галчуха ставила пластинку и садилась у патефона, подперев щеку. А Лодька шел читать очередные приключения.
Книжных приключений теперь хватало. Все вечера, допоздна, Лодька сидел (вернее лежал на пузе) за романами Купера, Майн-Рида, капитана Мариетта, Сальгари... Мама иногда возмущалась:
— Утром тебя опять не добудишься! Вот скажу Льву Семеновичу, чтобы не давал больше книг...
Но это она так, для порядка. И Лодька в очередную субботу или воскресенье топал в Затюменку, на Казанскую. Путь не близкий, туда и обратно — километров пять (и по сырому осеннему логу не пойдешь), а мелочь на автобус была не всегда. Но всегда была радость от спрятанной за пазуху увесистой книжки, которой опять хватит на неделю...
Лев Семенович не сразу отпускал гостя. Впрочем, случалось, что и сразу — если был занят или куда-то спешил (тогда — выбирай книжку и будь здоров). Но чаще усаживал пить чай и заводил беседу. То рассказывал, как учился фотографировать, то рассуждал о книгах, то расспрашивал Лодьку о его делах.
Лодька охотно повествовал про "герценскую" компанию, футбольные игры, состязание по стрельбе из рогаток, про упрямую стеклянную банку, которую до сих пор так и не сумели "раскокать", про бестолкового Цурюка (вечно с ним что-то происходит!)... Про школу он говорил мало. О делах в классе вспоминать не хотелось, чувствовал он там себя неуютно. Были в седьмом классе (теперь уже "В", а не "З") неплохие ребята — Сашка Черепашин, Гриша Раухвергер, Игорь Калугин, — однако товарищами их не назовешь. И надежды на их заступничество, когда прискребался Мерюков с дружками, не было...
Про Борьку Лодька упоминал мало. Боялся, что Лев Семенович спросит: "Почему ни разу не привел с собой друга?" А Лодька не хотел. Понимал, что это не очень хорошо, но... Лодька лишь регулярно давал Борьке книги Льва Семеновича и объяснял, что берет их у маминого знакомого, который не любит лишних посещений. Это чтобы Борька не запросился с ним. По правде говоря, хотелось, чтобы у него, у Лодьки, был такой вот исключительно свой уголок, куда можно прийти и спрятаться хоть на полчаса от всей окружающей жизни.
