Утро Московии - Лебедев Василий Алексеевич (книги онлайн бесплатно TXT) 📗

Глава 16

Стряпчий Коровин обедал в Михайло-Архангельском монастыре. Гостей было много. Отец архимандрит очень скоро запел духовные стихи. Через час архимандрит удалился в покои. Всем остальным гостям тоже пришлось пойти отдыхать, хотя и хотелось еще посидеть.

Коровин направился в воеводские покои, но едва вышел за ворота, сон рассеялся – это нарушился порядок жизни за двухнедельную адову дорогу, и теперь не тянуло после обеда подремать. В добром настроении он пошел во фряжский торговый ряд, любопытства ради. Вдоволь намучив толмача Глазунова и ничего не купив, направился восвояси. Тут-то он и услышал шум на улицах.

«Это гиль поднимается!» – безошибочно решил Коровин, повидавший на Москве немало – и голода, и татар, и бунтов, и расстрижьих нашествий…

На воеводский дом он только глянул издали и сразу понял, что не ошибся в своем предположении. Волнение и страх охватили его. Пометавшись по переулкам, Коровин вернулся в монастырь. Он прошел через ворота и только тут облегченно передохнул. Было тихо и безлюдно в саду. На высоких березах устало гомонились грачи, досиживая закат, но в их ленивом грае Коровину чудилось что-то тоскливое, кладбищенское.

Все обеденное общество уже проснулось и теперь, умиротворенное едой и сном, сидело в расстегнутых рясах за чайным столом в тишине и блаженном благолепии заходящего солнца. Лучи его ослепительно брызнули в глаза Коровину, когда он переступил порог трапезной. Справившись с голосом, он подошел к архимандриту и игумену, сидевшим рядом, и сообщил, что происходит в Устюге.

– Сатана в них вселился! – истово перекрестился игумен.

– Выти разорению велику! – пророчески вторил ему архимандрит.

Игумен тотчас велел запереть ворота и выставить всех сторожей. Позвал казначея и приказал проверить замки: Устюг вплотную пристроился к монастырю, и, не ровен час, нагрянет осатаневшая гиль.

До глубокого вечера высидел Коровин в монастыре, переживая за свои немногие пожитки, оставленные у воеводы. В сумерках он решил потихоньку пробраться до набережной, заглянуть в воеводские хоромы, все ли там успокоилось. Попрощался с игуменом, в келье которого он творил молитвы весь вечер, и, успокоенный, очищенный, прошел от игуменских покоев к воротам монастыря. Старый воро?тник отодвинул кованый засов в калитке и с поклоном сообщил:

– Раб Божий Онисим, подьячий наш приказал долго жити!

Стряпчий посмотрел на него сердито и недоверчиво. Старик уловил в его взгляде вопрос и пояснил:

– Наученные диаволом гилевщики до смерти забиша его и утопиша…

Коровин вышел за калитку, тут же прислонился спиной к воротам и стал растирать заколовшее вдруг место под левым соском. «Нет, нет! Ехать надобно, ехать! Взять проезжую у воеводы и ехать без промешки на Вологду, а там – на Москву…»

Знал стряпчий, что в дороге и в Устюге будет не мед, но ослушаться приказного дьяка не посмел. Не ровен час, начнешь спороваться с дьяком не по чину – навлечешь не только его, но и царскую опалу на себя, и тогда пропала сыновья служба. Не о себе – о них дума. Старший уже в Стремянном полку, приглянется – в Царев полк возьмут. Младший в услужении на царском сытенном дворе [111], вместе с дворянином в винные погреба ходит, того гляди, в подключники [112] пожалуют, и пожаловали бы, не попадись средний, Мишка-подлец, стрелецкому голове за игрой в карты. «И хоть бы схоронились к Яузе, а то ведь на самом пасхальном солнышке под Боровицкой башней пристроились да во время-то караула, окаянные! – сокрушался не раз Коровин. – Да хорошо, что еще добром кончилось: только кнута и получил, а то сослали бы в окраинный город, как этих, что со мной ехали, походил бы по четыре года без жалованья, тогда повытерлась бы кислая-то шерсть…»

Сердце отпустило. Стряпчий медленно направился по монастырской улице, погруженный в невеселые думы. В это время оглушительно и страшно в своей неожиданности ударил тяжелый колокол на Прокопьевской церкви. Заныл, задрожал тревожный звон, заметались где-то в сумрачном воздухе отчаянные крики. Прокопьевскому колоколу ответил другой, с колокольни церкви Дмитрия Солунского, за ним третий – и пошли просыпаться не вовремя, как медведи-шатуны, мелкие и крупные колокола, накликая тревожную ночь, большую беду.

– Чего же это будет-то? – прошептал Коровин, в тревоге уставясь в застоявшийся над Сухоной, в стороне Вологды, багровый полосовой закат – предвестник большого ветра.

Часть вторая

Глава 1

В Москве наступило веселое время ранних рассветов. Июньские зори вставали до заутреннего колокольного звона. В боярских домах уже не жгли по утрам свечи, не пахло светцовой лучиной в подклетях торговых, жилецких и прочих посадских людей. В молодой зелени огородов, ядреного березового листа, в уличной пыли да первых пожарных опасках подкатывал Троицын день. Под страхом кнута и плахи запрещено было топить печи. Вся деревянная Москва – от слобод до Китай-города – жила без варева, легчая на мясной солонине, на рыбной, а больше – на сырах, на молоке, на сметане, на вездесущих огурцах, капусте, на луке да хлебном квасе – на всем том, что было запасено соленьями впрок, чем оделяло человека недлинное, но щедрое русское лето.

А оно пришло, теплое, благодатное, в бесценной освежи коротких июньских дождей, и теперь с утра до ночи в прогретом дрожащем воздухе зависает над городскими пустырями и огородами жаворонковая канитель, а внизу, по улицам, пылят лошади родовитых людей; бежит в той пылище, держась стремени, угодливая дворня, а по вечерам, крестясь и поругиваясь, сползает на голых задах в Москву-реку, Яузу, Неглинную, Синичку [113], Поганый пруд [114], в Большую Гнилушу [115], Ходынку [116], Чечёрку [117], Золотой Рожок [118]… Пожилые купаются ниже плотин, на мелководье, а молодежь выбирает повыше, поглубже; они прыгают с плотин, расхрабрившись на миру, только чиркают над таинственной глубиной медные искры нательных крестов.

Родовитые ездят на свои подмосковные мыльни – кто в поместные, кто в вотчинные деревни, а случись, деревни далеко – едут в царевы мыльни, казенные, что наставлены по берегам Москвы-реки, там для всех одна честь: по денге с немытого за теплую воду с веником, а шайка своя. Для простого же люда и медная денга – состояние, она про пиво схоронена, про душу, а для тленного тела и речная вода – Божий дар, она всех одинаково гладит. Если не начесался спиной об угол, полезай в реку, песком потрись, а свою баню забудь до Воздвиженья: неусыпно подсматривают друг за другом соседи, нюхают воздух через щели в заборах, того гляди, доведут стрелецкому голове, что дымом пахнет, – беда: по цареву указу в опале великой быть…

Но не каждое слово в строку ложится, не для всех на Москве царев указ – поводырь.

Думный дворянин Прокофий Федорович Соковнин вспомнил о своей московской дворовой бане в пятницу, сразу же после тяжелого ночного сна. Проснулся он, как всегда, в царево время – в четыре часа, вышел в крестовую комнату и только перед лампадой вспомнил, что вчера он согрешил, лютуя больше, чем надо бы по делу, – жену нежданно-негаданно побил. «Угораздило ее… Теперь надо баню топить да причаститься. Будет знать! Непочто соваться язычиной длинной, да еще при дворне!»

За спиной послышались знакомые шаги – в крестовую комнату вошла жена. На целый шаг вперед его шагнула к иконостасу, опустилась на колени, с тяжелыми вздохами, огрузневшая, стала класть поклоны. Поднимая голову, вскидывала мягкий, круглый подбородок высоко, неистово – казалось, она молилась за двоих. Прокофий Федорович повел на нее сухощавым лицом, заметил: из-под виска затекает в левую глазницу густая синь вчерашнего синяка.