Жизнь и приключения Заморыша (с илл.) - Василенко Иван Дмитриевич (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
– Нет так нет. Сейчас водицы напьемся и пойдем.
Мы подошли к лягушке и стали ртом ловить воду прямо на лету. Вода была вкусная и такая холодная, что занемели зубы. Ключник носился около нас, размахивал руками и то хрипло, то визгливо кричал:
– Шаромыжники! Босовня! Гляди-ко, чужую воду пьют, как свою собственную! Еще вздумают портки под фонтаном стирать! Вот кликну сейчас полицейского – насидитесь в участке!
Петр умылся и вытер подолом рубашки лицо.
– Славная водица, – похвалил он, очень довольный. Потом сказал ключнику с доброй улыбкой: – Ну чего ты желчью исходишь? Глянь-ко, пес и тот понял, что мы не жулики, а ты у своих господ злее пса кудлатого.
От этих слов ключник еще больше озлился и начал плеваться. Тогда Петр взял его двумя руками за туловище, приподнял и посадил под лягушку, прямо в воду.
– Охладись, – сказал он.
И ключник сразу утих, злобу с его серого лица как рукой сняло, он даже улыбнулся, отчего во рту показались огрызки желтых зубов.
– Милый, я ж человек подневольный: как хозяин велит, так я и делаю.
– А кто твой хозяин? Небось жадюга?
– Известно кто: господин Малоховский. Да он еще не приехавши, он в Питере еще. Ну, дозволь мне вылезти, вода-то больно холодная.
Брови у Петра сдвинулись.
– Как, как ты сказал? Малоховский? Уж не меховщик ли?
– Известное дело, меховщик. Только какой меховщик! Мильонщик!
– А ты… давно у него в услужении? – хрипло спросил Петр.
– Здеся? Почитай, седьмой год. Вылезти мне можно?
Петр молча повернулся и пошел со двора.
Он шел и шел по дороге, а брови у него не раздвигались, и о чем бы я его ни спрашивал, он не отвечал.
– Тут ничего не заработаешь, – сказал он наконец. – Надо идти в город.
Но и в городе работа не находилась. Мы раздобыли только сорок копеек: за тридцать Петр перенес два больших сундука с лодки на подводу, а гривенник мне дала барыня за розы, которые я нарвал, когда мы ходили мимо богатых дач, – розы там свисали наружу прямо с каменных заборов.
Хотя мы работали мало, но Петр почему-то ослабел и не захотел идти в лес ночевать.
– Переночуем здесь где-нибудь, – сказал он.
В самом конце города мы набрели в темноте на какие-то камни. Между камнями росла трава. Петр усмехнулся и сказал:
– Для бездомных вполне подходящее место.
Мы улеглись между камнями. Оттого, что Петр стал такой невеселый, я затосковал еще больше. Ночью он что-то бормотал, и я часто просыпался. Раз он даже зубами заскрежетал. Все-таки к утру я заснул крепко. Утром я увидел, что кругом нас камни не обыкновенные, а с вырезанными на них надписями, только буквы были мудреные, и ни я, ни Петр ничего прочесть не могли.
– А ведь мы с тобой на татарском кладбище ночевали, – сказал Петр. – Вот куда нас занесло.
Перед нами поднималась высокая серая стена.
– А там что? – спросил я.
– Не знаю. Наверно, чей-то двор. Ну-ка, загляни: может, работенка наклюнется.
Он высоко поднял меня на руках, так что я стал ему на плечи. Я увидел белый дом, сад, яму с водой, садовую скамейку. На скамейке сидел человек с темной бородкой и усами. Бледным пальцем он тер себе висок и прикрывал глаза так, будто ему больно смотреть. Большая птица на длинных голых ногах осторожно подошла к нему, вытянула шею и вдруг смешно затанцевала.
– Ладно, ладно, – сказал человек глухим голосом. – Знаем ваши повадки. Пойди лучше к Маше, она тебе кое-что припасла.
Птица опять вытянула шею и положила человеку на колени голову. Человек тихонько засмеялся и тут же закашлялся.
– Ах, журка, журка! – сказал он, откашлявшись, и погладил птицу по ее крылу, похожему цветом на грифельную доску. – Подхалимус! Ну, иди, иди к Маше.
Птица на шаг отступила, посмотрела на человека сбоку, одним глазом, будто проверила, правду ли он говорит, и побежала за угол дома. Человек опять приложил палец к виску.
Когда я рассказал это Петру, он пожал плечом.
– Гм… Дрессировщик, что ли?
Из «Каштанки» я знал, что мистер Жорж был бритый, толстенький и в цилиндре.
– Нет, – сказал я, – на дрессировщика он не похож, а похож на того доктора, который лечил нас с Машей.
– Ну, у докторов какая ж нам работа. Пойдем на пристань, может, там что подвернется.
И мы опять зашагали в город.
Царь
Прошло еще три или четыре дня, а денег у нас не прибавилось. Мы зарабатывали так мало, что еле могли прокормиться. Да еще потратились на фуражку Петру, потому что он уже перестал выдавать себя за турка и феску подарил турку настоящему. А я по-прежнему ходил в красной феске с кисточкой, и на меня все оглядывались.
Теперь мы ночевали во дворе волосатого хозяина шашлычной: в случае, если появится полиция, мы знакомым путем, через заборы, убежим от нее!
Кроме Петра и меня, во дворе ночевали еще два человека. Тот, что помоложе, лежал на каких-то ящиках, подостлав под себя пальто. Был он худой, с желтым, без кровинки, лицом и с блестящими черными глазами. Другой, весь серый и дряблый, расстилал на земле ватное одеяло, а под голову клал мешок с сухарями и салом. Оба они сильно кашляли и кашлем будили нас с Петром. Прежде чем заснуть, худой говорил долго и желчно, а дряблый перед сном молился.
– Непостижимо! Вот не вмещается в моей голове – и только! – хрипел с ящиков худой, и даже в темноте было видно, как блестят у него глаза. – Сам бог предназначил Крым для тебя, для меня и для сотен таких же чахоточных, чтоб мы получали исцеление. Здесь все целебно: и воздух, и вода, и сосны, и каждая травинка. Волшебная красота природы и та гонит прочь наш недуг. А его, этот благословенный край, поделили между собой царь, великие князья и прочая свора сиятельных бездельников. Они строят тут для себя мраморные дворцы, а мы с тобой валяемся на пакостном дворе, вдыхаем вонь гниющих бараньих отходов! Непостижимо! Не-пости-жимо!!
– Да, в санатории или, к примеру, в пансиончике было бы куда пользительнее! – смиренно отвечал дряблый.
– Ха! В санатории! В санатории, милый мой, только за один месяц надо выложить сто целковых. А я и за пять месяцев столько не получаю. Непостижимо! Восемнадцать лет я, как завещал наш великий народолюбец Николай Алексеевич Некрасов, сеял «разумное, доброе, вечное», выучил грамоте больше тысячи крестьянских детей и до того досеялся в школе с гнилой крышей, что начал кровью харкать. Жена обручальное кольцо и крест нательный продала, чтобы отправить меня в Крым. И что же? Прилег я вчера под сосной в парке, а сторож меня в три шеи прогнал: парк-то ведь графский! В санаторий! Читал я обращение Антона Чехова ко всем имущим людям: помогите, взывает писатель, построить санаторий для бедняков, больных туберкулезом! Но что-то санатория этого не видно: у имущих совесть жиром обросла, не скоро к ней человеческое слово доходит.
Петр лежал рядом со мной и, когда учитель умолк, тихонько шепнул:
– Это он про того Чехова, который «Каштанку» написал. Чехов ведь и сам туберкулезом болеет.
– Я вот у мирового судьи в письмоводителях состою, – заговорил дряблый. – В суде, сами знаете, без приношений не бывает. А меня отец учил: не бери, Алеша, мзды с народа, грех это. И я не беру. Так на двенадцать рублей и существую с женой и дочкой. Зато отец меня уважает. Крестьянин отец у меня. Собрался я в Крым, он свинку заколол, колбаски и сальца мне прислал. Вот я и кормлюсь. Ничего, я доволен. Бог с ними, со всеми князьями да графами. Как-нибудь просуществуем, ничего, как-нибудь… – Он покашлял и опять сказал: – Как-нибудь… Ничего…
– Эх, ты, «просуществуем»!.. – укоризненно отозвался учитель и тоже закашлялся.
Он кашлял так надрывно, что Петр даже побежал в дом за водой. Когда учитель пил, зубы его дробно стучали о жестяную кружку.
Потом он затих, и мы все уснули. Ночью, сквозь сон, я опять слышал кашель. Что-то хлюпало, булькало, хрипело, но открыть глаза у меня не было сил.
А утром я увидел, что учитель лежит неподвижно с восковым лицом. Подбородок и рубашка его были в темной, уже запекшейся крови.
