Хроникёр - Балуев Герман Валерианович (книга жизни .txt) 📗
— Ты вот что, — грубо сказал Пожарник. — Садись иди! — Он тоскливо смотрел мимо Лешки. — У тебя сестренку-то уже — ага! А у нас все-таки все еще живы... Я первый буду, верно?.. Ну, вот. — Он покосился на землю.
— Ну, че вы там? — сказал мужик, наваливая на корму сеть.
— На! Теплая. — Сорвав с головы, Пожарник сунул Лешке свой малахай. Бросил неприязненно: — Давай вали!
«Ты что?! Славка! Останемся вместе!» — ликующе крикнуло все в белобрысом, в то время как ноги споро несли его к спасительной лодке.
Он забрался на корму, на сеть, и замер, не желая видеть и видя смутно стоящую возле разваливающегося (уже подернутого синей ряской) костра похожую на огородное чучело фигуру с беловатой, обнаженной, голо обкорнанной «под ноль» головой и с холодным ужасом осязая зажатый в руках облезлый мех Пожарниковой ушанки.
Несколько звонких гребков — и все истаяло: остров, костер, Пожарник. Перед лицом громоздились мокрые, пахнущие ивовой горечью морды, со всех сторон перемещались звезды. Снегово и свободно пахнуло ветром; со стеклянным шорохом проплыла невидимая в темноте льдина; вдоль бортов напряженно журчало, и ах! какое обуяло Лешку ознобистое, дерзкое чувство свободы! Что еще надо? Ничего не надо. Лишь бы не загораживала от тебя эти звезды и эти льдины перспектива надвигающейся. смерти. Его так и подмывало сунуть быстро и как бы ненароком обжигающий Славкин малахай в воду и забыть, обронить из памяти погружающийся в воду разлива остров, смутно мелькнувшую напоследок фигуру Пожарника с оболваненной, как бы обглоданной головой.
Отчетливы стали мятые вздохи, шипение, утробные глухие стуки железа, свист пара, — жизнь надвигалась, жизнь!
Прошли мимо громадного, уходящего в небо борта, ткнулись в берег. Мужик, кряхтя, стал вытаскивать на берег морды, связывать их ощупью в гроздь. Лешка молча ему помог. Ненароком посмотрел на разлив. Но ничего не было видно. Просто — черная стена перед глазами. Он даже зажмурился, представив, как стоит там Пожарник один и молчит...
Ему захотелось убежать, забиться, чтобы никогда не нашли, спрятаться и не отвечать на вопросы. «Пожарник? А это кто такой?»
На бугре горела вынесенная из механического цеха стружка, и снизу видны были фигуры обступивших этот огонь пацанов. Подняться и постоять вот так вместе с ними, глядя на желто-синее странное пламя, а потом тихо сорваться, уйти домой, зарыться с головой в подушку.
Лешка спустился к лодке: весла были на месте. Сеть все так же темнела на узкой корме. Он столкнул лодку, упал, как это делал Пожарник, на нос, крабом побежал к веслам. Но лодку тотчас стукнуло о борт парохода.
— Куды? — заорал выскочивший к воде мужик.
Течение прижало лодку к железному борту, и Лешка бешено упирался в него двумя руками, стремясь выскочить на чистую воду. Он успел провести лодку почти вдоль всего корпуса, когда на него сверху, с темной палубы обрушился всей тяжестью разъяренный мужик. Лешка стал так кричать, что мужик опешил. А Лешка, чувствуя, что все его спасение в этом истерическом, душераздирающем крике, вложил в него тем не менее кое-какую информацию.
— Ну, буде надрываться-то, буде, — сказал мужик, уразумев, в чем дело. — Садись на весла, греби!
Лешка бестолково булькал веслами, а мужик подправлял лодку кормовиком.
— Так будешь чесаться, дык не успеем. Чай, уже затопляет.
Лешка со слезами, с остервенением тянул уходящие в глубину тяжелые весла.
— Хотеть-то мало, — спокойно сказал мужик. — Надо еще уметь.
— Тогда сядьте вы. Ну, пожалуйста! — закричал Лешка. — Ведь сносит же!..
— Друг-то твой? Ты его хочешь спасти?.. А ну, закидывай весла-то и — протяжно — тяни, тяни — р-раз!.. Ну! Уже ничего. А то я спасу — много ль тебе чести?.. Заноси дальше и — по самому верху — держи весла-то, раззява, — р-раз!
А ведь пошло. Сдернулась лодка-то! Заскользила! Пошла, набирая ход. Сама душа, казалось, освободилась, сама жизнь, казалось, переломилась, пошла на выход, к освобождению...
— Вишь, как: за один присест грести научился. И р-раз!
ВСЛЕД ЗА КУРУЛИНЫМ
— Ну вот, один и залупился, — разлегшись выше всех на площадке, глухим голосом вещал Куруля. —«А мне, говорит, хоб што. Пойду, говорит, и на тот гроб сяду. А ты, говорит, смотри: схватит он меня или не схватит». Ладно. Сговорились. Другой-то: «Я, говорит, смотреть боюсь. А чтоб потом удостовериться, ты вгони в крышку гроба гвоздь». — «Ладно, вгоню». Пошел ночью. Молоток, гвоздь взял. Лес кладбищенский шумит, кресты белеют. Мандраж его бьет, но ничего, идет, посвистывает. Нашел гроб, сел, тут полночь, птица дурным голосом над головой крикнула. Тут ему так жутко стало, что бежать со всех ног захотелось. Но парень с гонором: как же так? Гвоздь вынул, да и ну забивать. А самому чудится, что из гроба руки гнилые к нему тянутся. Забил, хотел вскочить да бежать неоглядываясь, а не встать! — Куруля помолчал, наслаждаясь потрясенным вниманием. — Оказывается, он свой пиджак гвоздем присобачил к гробу.
— В темноте не заметил, — сдавленно прошептал кто-то.
— Да, в темноте не заметил, — благосклонно согласился Куруля. — Утром пришли, а он мертвый. Лежит на гробу, и волосы белые, как снег.
— Вот так позалупался! — вздохнули.
— Самое худшее так-то... Уж лучше сиди молчком.
— Вот что верно, то верно, — лениво подал голос Куруля. — Веня сидит вон молчком и не страшно. Правда, Веня?
— А? Чего это ты? — встрепенулся и засопел Веня, мясистый, громоздкий, сильный, как медведь, парень. Он был взрослый, лет шестнадцати, а все с детством не мог расстаться. Придет после смены, сопит, слушает, что им всем вкручивает Куруля.
— Я-то? — удивился Куруля. — Я ничего. А вот ты, говорят, к кладбищу и близко подойти боишься.
— Кто говорит? — угрожающе поинтересовался Веня.
— Говорят, если рядом даже пройдет, обязательно обмочится. Такой, говорят, герой. Но это же враки, Веня! — как бы оскорбленный за Веню до глубины души, воскликнул в темноте Куруля. — Я им говорю: зуб отдам, а Веня смелый. Хотите, в свежую могилу... Сегодня возле дороги вырыли, — деловито доложил Вене Куруля. И продолжил: — Хотите, в могилу свежую ляжет и полчаса пролежит, не струсит. Такой у нас Веня. Правда, Веня?
Через пять минут разгневанный Веня сам предложил спрыгнуть в эту могилу, а когда «закладбищенские» пойдут через кладбище после смены, с уханьем и завернутым в простыню выскочить из могилы и перебежать им дорогу.
— Вот это дело, Веня! — со смаком похвалил Куруля. — Надо, значит надо. Чего тут скажешь? Герой.
За стенкой кто-то шумно опростался.
— Есть с чем в гальюн ходить, — пошутил Куруля. — А у нас как с этим?
Выяснилось, что есть по картошке. Крыса спроворил. Рассовали в темноте по ладоням, поели в благостной тишине. Потом Куруля значительно крякнул и велел посветить. Запалили новинку — гребешковую спичку, и все увидели в руках у Курули розовый чурбан американского рулета — кругляш толщиной с бревно. А срез — коричневые и розовые толстые кольца. Все бревно было из шоколада, перемежаемого кольцами какой-то немыслимой ванильной сдобы. Братва онемела от вида такой жратвы. Кое-кто знал, конечно, что ведется подкоп под заброшенную заводскую конюшню, куда ночью, весьма подозрительно, было завезено нечто громоздкое — и вот оно, значит, что это было: забракованный врачами американский продукт! Во, врачи! Во, суки! А може, они враги народа?.. Но ничего, от народа не спрячешь! Народ почистит рулет и сожрет! Да и порча-то оказалась ерундовой: так, зеленая ряска, плесень. Соскоблили ножичком — и всех делов!
