Огонь в затемненном городе (1970) - Рауд Эно Мартинович (читать книги без сокращений .txt) 📗
— …в конце концов мы слишком хорошие друзья, чтобы так глупо препираться.
Стало ясно, что теперь я обязательно должен что-то ответить. Нельзя было обходиться одним сопением. И я ответил:
— С тобой уж я бы хотел препираться с самую последнюю очередь.
— Тогда все в порядке, — сказала Линда.
И я тут же почувствовал, что все действительно в порядке.
Некоторое время мы шли молча.
— Зачем тебе нужны были эти заколки? — вдруг спросила Линда.
— Ах, знаешь… — ответил я, стараясь придать голосу как можно более безразличное выражение. — Я хотел показать один маленький фокус, но…
— Если не хочешь, не говори, — прервала меня Линда. — Я только хотела проверить, доверяешь ли ты мне.
— Доверяю.
— Может быть.
— Я правда доверяю тебе.
— Может быть.
Нет, все вовсе не так хорошо, как было только что!
— Почему ты говоришь «может быть»?
— Потому что знаю, зачем вам нужны были заколки.
— Значит, ты догадалась?
— Да. И я заметила, что во время речи Мяэ Олева не было в зале.
Странно. Конспирация конспирацией, но я вдруг обрадовался, что мне не надо скрывать эту историю от Линды. Тем более, что ведь Линда оказалась нашей соучастницей — заколки-то были ее.
— Знаешь, Линда, — я вдруг с жаром принялся объяснять, — я тебе доверяю. Я совершенно в тебе уверен. Но ведь доверять человеку не означает, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе. К тому же этот фокус с заколками больше принадлежит Олеву, чем мне. Я сначала даже сам не знал, что он собирается с ними делать. А тайну друга нельзя выдавать никому, даже другому другу, каким бы хорошим и надежным этот второй друг ни был.
— Ты прав, — сказала Линда. — Это просто моя заносчивость…
— Ты совсем не была заносчивой.
— Нет, была.
— Да будет тебе известно, что ты абсолютно не заносчива…
— Извини, пожалуйста, мне просто показалось, что…
Мы рассмеялись.
Нам навстречу шла компания мальчишек из начальной школы. Один пацаненок озорно глянул на нас и сказал ехидно:
— Ухаживают!
Но Линда посмотрела в упор на озорника и отрезала:
— А тебе что за дело!
Мне страшно понравилось, что Линда ответила именно так. Действительно, какое другим до этого дело! И мне стало очень хорошо, так хорошо, как вообще только может быть…
Уже виднелось здание гимназии.
Вдруг мне что-то вспомнилось, и я спросил:
— Линда, скажи, а на самом деле Мээли блеяла?
— Тайну подруги не выдают…
— Прости.
— Не принимай это всерьез, я не хотела тебя передразнивать. Дело в том, что Мээли действительно не блеяла.
— Но ведь там, где она стояла, кто-то блеял.
— Это я.
— Ты?
— Ну да. Но учительнице я не соврала. Я ведь только сказала, что Мээли не блеяла.
— Отчего же тогда Мээли покраснела и заплакала?
Линда вдруг посерьезнела.
— Это совсем другое дело, — сказала она. — Знаешь, Мээли ужасно боится.
— Чего?
— Ну, немцев и все такое. Ее дядя коммунист, и перед войной был кем-то, понимаешь? Он ушел с Красной Армией. И теперь к ним домой ходят провокаторы.
— Провокаторы?
— Ну да, шпики. Один человек втерся было к ним в доверие как друг семьи. Но, к счастью, их предупредили, что это шпик. А позже к ним приходили два мальчишки из нашего класса, очевидно по заданию того человека. Только Мээли не говорит, кто были эти ребята. Уж я спрашивала и так и эдак, а она не хочет говорить, и все.
У меня в голове царила полная неразбериха, наверно, это отразилось и на моем лице. К счастью, Линда не смотрела на меня.
Значит, вот как истолковали Мээли и ее тетя наше посещение! Они приняли нас за шпиков! Надо ли объяснять, какое горькое чувство обиды бушевало у меня в груди. Но что поделаешь. Обдумав все как следует, я понял, что у них и в самом деле были основания подозревать нас. Мы пришли туда с полевой сумкой. Но ведь действительно очень странно, что такая сумка больше года валялась в лесу, куда горожане толпами ходят по грибы и ягоды. У Мээлиной тети было достаточно оснований думать, что мы получили эту сумку и письмо от какого-то провокатора, хотя бы от Велиранда…
Мы подошли к гимназии.
Я ринулся в класс, чтобы сейчас же рассказать обо всем этом Олеву.
Но Олев еще не пришел. Надо было подождать.
И пока я сидел за партой и ждал Олева, мне кое-что вспомнилось. Я вспомнил, как учительница Паэмурд мучила Мээли и как Олев тогда страшно рассвирепел. И как он сказал громко: «Это же истязание!» И как он шепнул мне: «Если Мээли теперь что-нибудь сделают, виноват-то буду я!» Мне еще тогда показалось, что Мээли, пожалуй, нравится Олеву. Мне и сейчас казалось, что она нравится ему. И еще мне вспомнились мои собственные слова, сказанные мною каких-нибудь полчаса назад Линде: «Ведь доверять человеку не значит, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе».
Когда Олев вошел в класс и сел со мною рядом, я ничего ему не сказал.
РАЗГОВОР С НЕМЕЦКИМ СОЛДАТОМ
Уроки кончаются после десяти вечера. Часть пути из школы домой мы с Олевом проходим вместе, а на углу улицы Зори расстаемся.
В тот вечер мы распрощались с Олевом, как обычно. Я шагал один по темной улице и от нечего делать поглядывал на небо, подкарауливая падающие звезды.
Вдруг рядом со мной возникла темная фигура. Несмотря на темноту, я различил на человеке немецкую военную форму.
— Простите, вы, случайно, не знаете, где находится Садовая улица?
Естественно, я знал Садовую улицу так же хорошо, как и все другие улицы нашего маленького города. Я ведь живу по соседству с Садовой.
— Знаю, — холодно ответил я немцу. — Иду как раз в ту сторону.
И я тут же сердито подумал, что следовало послать его совсем в другом направлении — пусть знал бы, что в Эстонии не каждый рвется в провожатые оккупантам. Но слова уже сорвались у меня с языка, и мы пошли рядом.
— Как хорошо, спокойно, — заговорил немецкий солдат. — Нечего бояться, что на тебя упадет бомба.
— Вы приехали с фронта?
— Прямо с фронта, из-под Ленинграда, — охотно ответил он. — Оттуда, где самый адский огонь.
Разговор наш шел, конечно, на немецком языке, на котором я болтал уже довольно бегло.
— Чего же вы Ленинград не берете? — спросил я для подначки.
— Сил не хватает, — ответил он с удивительной прямотой.
— Разве? А в газетах пишут, что… — Я попытался придать своему голосу изумление.
— Мало ли чего пишут в газете, — перебил он. — Словами еще ни одной войны не выиграли.
«Жизнь — странная штука, — подумал я. — Этот человек — немец, а говорит такие вещи, что…»
— Но Ленинград ведь окружен, — попытался я продолжить разговор.
— Вот то-то и удивительно, — подхватил он. — Ленинград в кольце. Жители голодают. Боеприпасов у советских солдат в обрез. А взять город мы не можем. Топчемся на одном и том же месте. Это просто выше моего разума.
— И что же будет? — спросил я.
— Чего там, — вздохнул он, — будем продолжать.
— Война может тянуться долго.
— Для одного дольше, для другого меньше. Отец у меня убит в Литве, старший брат прошлой зимой пропал без вести под Москвой. Для них война уже кончилась.
Я вспомнил своего отца. Может быть, и для него война уже кончилась?
Разговор прервался. Мы шли молча.
— На юге вы уже продвинулись до Сталинграда, — сказал я, чтобы нарушить молчание.
— Каждый метр нашего продвижения там стоит нам много жизней.
— Надо же приносить жертвы.
Немец не уловил иронии в моих словах.
— Во имя чего?
— Во имя победы.
Он приблизил свое лицо к моему, посмотрел на меня в упор и спросил:
— А вы верите, что Германия победит?
Однажды в деревне, у тети, я задал такой же точно вопрос немецкому унтер-офицеру. Унтер-офицер был уверен в победе Германии. Но этот солдат говорил на совсем другом языке. Вернее, язык-то был тот же самый, но слова словно не принадлежали немцу.
