Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Левинзон Гавриил Александрович (бесплатные онлайн книги читаем полные .txt) 📗

Я не поверил матери Чувала, что Чувал меня любит. Что я ему, родственник?

— Правда, правда, — сказала мама Чувала. — Любит. Ты его защищаешь. Если б не ты, он бы до сих пор одни крыши рисовал.

Я подумал: «Наверно, она меня с моим папой путает. Впрочем, почему бы ему меня не любить? Ведь бросился же он меня защищать».

Я начал говорить. Я сам удивлялся своим словам.

— Вот есть люди, — говорил я, — так что за радость с ними общаться? Они тебе ногой поддадут или шакалом обзовут, с ними начеку все время надо быть. Но Чувал не такой. С ним за партой сидеть — радость, потому что знаешь: он никакой гадости о тебе не думает. И вообще — скромность. Сидит человек, рисует. Он, может быть, талант, а он об этом совсем не думает… Он рисует и радуется, если кто-нибудь на его рисунки посмотрит… А уж защитить товарища — это он умеет, себя не пожалеет! Я вам советую, сказал я, — сырки ему в класс не носить. Не такой он человек, чтоб ему сырки носить. Его уже «маменькиным сырком» дразнят.

— Я учту это, — сказала она.

Я опять доверился своим ногам. До чего ж деловой вид у меня был! Какая-то женщина даже посторонилась, пропуская меня. Наверно, решила, что я спешу к больной бабушке. Ноги мои на этот раз привели меня к дому Хиггинса. Но к Хиггинсу я заходить не стал: все таким же деловым шагом перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное, что напротив дома Хиггинса. Оттуда я вел наблюдение, пока не появились Хиггинс и Чувал. Чувал нес папку в руке (конечно, с рисунками), а Хиггинс ему что-то говорил — два раза они коснулись плечами друг друга. Теперь можно было уходить. Получалось: важное дело, ради которого я торопился, уже сделано. Опять я шел по-деловому. Теперь меня воспоминания начали преследовать — о Чувале разное вспоминалось. И хотя бы только вспоминалось, а то и представлялось. Например, вот такое: он бежит за мной со своим ужасным завтраком в руке и умоляет: «Быстроглазый, съешь, пожалуйста!» А я отвечаю: «И не проси!» «Может, я на ходу вздремнул, и мне приснилось? — подумал я. — Ох, неладно со мной! Что за жизнь я сегодня веду? Путаную, бесцельную. Можно подумать, кто-то по радио мной управляет. Может, Мишенька такой передатчик на барахолке приобрел и теперь шкодничает?»

Я знаю очень хороший способ, как избавиться от неприятных воспоминаний: нужно выпить газировки.

По крайней мере, теперь уж я знал, куда иду, и знал, что по важному делу, но прохожие этого не понимали: кто-то мне крикнул вслед:

— Чего прешься на людей!

Я выпил стакан газировки — помогло. Но было понятно: неприятные воспоминания притаились и готовы снова на меня наброситься. Я попросил продавщицу налить мне еще стакан, выпил и постоял, проверяя, достаточно ли. Женщина держала стакан наготове под мензуркой с сиропом.

— Еще один, — сказал я. — Последний.

— Я тебе сейчас скажу, что ты ел, — пообещала продавщица.

Я выпил третий стакан. В самый раз — залил.

— Тертый голландский сыр с майонезом и чесноком? — спросила женщина.

— Точно! — сказал я. — И как вы догадались?

— Э, милый, поживи с мое.

Женщина начала прищелкивать языком: раз прищелкнула, второй, третий. Она заерзала на табуретке.

— Что случилось? — спросил я.

— Да вот навязчивые мысли.

— Я это понимаю, — сказал я. — Со мной тоже случается.

— Пришло в голову, что неплохо бы съесть пирожок. Теперь, пока не съем, не успокоюсь. Сбегай, я тебя прошу.

Я принес ей пирожок, продавщица стала есть, но я все почему-то не уходил.

— Ты не в себе, — сказала она, — я точно вижу.

— Один вот, — сказал я. — Одинок, как дерево в лесу.

— Это почему же как дерево?

— Художественный образ, — объяснил я. — Деревьев в лесу много, но каждое само по себе растет.

Мы долго смотрели на прохожих.

— Я тоже одна. Детей одна растила. Внуки, правда, есть. Но это же не заменит. Человеку всегда, до самой старости, личная жизнь нужна. Ты это запомни!

— Обязательно, — сказал я. — У меня так: одни со мной не прочь дружить, но я с ними не хочу, а есть такие, с которыми я хочу, так у них своя компания. В чужую компанию, знаете, не очень любят новых принимать.

— У меня точно так же! — сказала женщина. — Да ты становись сюда.

Мы стали вдвоем торговать: она наливала и стаканы мыла, а я брал деньги и сдачу выдавал.

— Есть один пенсионер, очень моложавый. Я бы не прочь за него выйти, но он говорит, что таких, как была его покойная жена, больше на свете нет. Он только вот, как ты, поговорить подходит… А я, может, и не хуже его жены — откуда он знает?

— Вот именно! — сказал я.

— А другой и не пенсионер еще, и очень на мне жениться хочет, да у меня к нему сердце не лежит. Я же вижу: деспот он.

— Один человек, — сказал я, — все в чувствах своих разбирается, дружить со мной или нет. Как вы это находите?

— А что, правильно делает! Я тоже так! Если в чувствах не разобраться, можно влипнуть.

Она мне рассказала, как однажды чуть не влипла.

— Но все-таки надо поскорей разбираться, — сказал я, — а не тянуть волынку. У меня есть одна компания на примете, куда меня с удовольствием возьмут. Вообще-то люди тянутся ко мне…

— А вот это точно! — сказала она. — В чувствах надо разбираться побыстрей. Человек не может без конца ждать. Есть и другие объекты.

— Вы посмотрите, что получается, — сказал я. — С некоторыми людьми даже молчать интересно. К некоторым интересно зайти, даже когда их нет дома: рисунки можно посмотреть или с мамой его поговорить. Все с такими людьми интересно! Вспоминать о таком человеке приятно! Другие же только и умеют злиться, пинаться и завидовать. Разве это человеческие отношения?! Дружить с такими — зря время терять.

— Не дружи! — сказала женщина. — Не нравится человек — не подходи: пожалеешь потом.

Еще с полчаса я помогал женщине продавать воду. Я чувствовал, что обрел душевное равновесие, никакие воспоминания меня больше не беспокоили. Теперь говорила одна женщина. Она мне объясняла, какая у нее тонкая работа — какой нужен глазомер, как нужно каждое слово взвешивать, даже мурлатой или заспанной и то нельзя быть: скандалов не оберешься! Взялся с людьми работать, так держись. Она меня пригласила захаживать к ней под зонтик. Я сказал:

— Обязательно.

Когда я возвращался домой, меня пытались убить: слишком поздно я заметил «Жигули» Мишенькиного папы. Мишенька сидел рядом со своим отцом, который недавно защитил тему, купил себе модные часы с браслетом, а месяц тому назад еще и «Жигули». Мишеньке, конечно, было чем меня убивать. На заднем сиденье наслаждались ездой три подлизы: Горбылевский, Марат Васильев и какой-то бестелефонный приблудыш из параллельного класса. Я слишком поздно сориентировался — Мишенька поймал меня взглядом и стал убивать. Подлизы ему помогали: показывали на меня пальцами и хохотали. Можно было подумать, что все они кричат: «А-а! Завидуешь!» Так попасться! Мишенька, наверно, думал, что убил меня. Но я остался жив. Я, правда, зашатался, но сразу же взял себя в руки. У меня появился план мести.

Дома я поставил свой магнитофон на стул, а стул придвинул к телефонному столику. Теперь надо было подождать, чтобы Мишенька вернулся домой.

Мой брат Генка вместе со жвачками прислал мне кассету с редчайшей записью: крик человека из фильма ужасов. Не знаю, кто записал этот крик, где Генка эту запись достал, но я, наверно, первый придумал ей применение. Я набрал Мишенькин номер и, когда Мишенька подошел к телефону, сказал ему: «Шавка». Потом я стал ждать ответного Мишенькиного звонка, покуривая дербервильскую трубку. Когда телефон зазвонил, я принялся за дело. Я замечательно управился с двумя аппаратами — те, кто изобрел телефон и магнитофон, могли бы порадоваться: не зря старались. Я держал трубку перед магнитофоном. Я его на полную громкость включил. Крик разнесся по квартире и дальше помчался через открытую форточку: кричал человек нечеловеческим голосом — пронзительно и жалобно, молил, возмущался, всхлипывал, пока не умер. Я положил трубку на рычаг, выключил магнитофон и выглянул на улицу: на тротуарах стояли люди с задранными головами. Вбежала бабушка, держась за сердце и охая, потом раздался громкий долгий звонок в дверь: прибежал кто-то из соседей поинтересоваться, что случилось. Наконец-то я совершил нормальный, легко объяснимый поступок! Мне уже не казалось, что со мной неладно.