Истории про девочку Эмили - Монтгомери Люси Мод (серия книг txt) 📗

Но есть высшие силы, которые вмешиваются в судьбы юных мисс, рожденных с писательским зудом в младенческих пальчиках, и, когда пробил час, эти силы удовлетворили заветное желание Эмили — и удовлетворили в тот самый день, когда она больше всего в этом нуждалась. В тот злополучный день мисс Браунелл решила объяснить пятому классу, не только в теории, но и на собственном примере, как нужно читать «Песнь рожка» [11].

Стоя на возвышении у классной доски, мисс Браунелл, которая была не лишена кое-какого умения декламировать, прочитала вслух три чудесных четверостишия Теннисона. Эмили, которой следовало в это время выполнять упражнение на деление в столбик, уронила свой грифель и внимала, как завороженная. Она никогда прежде не слышала этого стихотворения… но теперь не просто услышала его… она увидела его… увидела великолепие красного, как роза, света, ложащегося на сказочные снежные вершины и руины замков… света, которого никогда не было ни на суше, ни на море, струящегося над озерами… услышала причудливое эхо, летящее через пурпурные долины и туманные перевалы… самый звук слов, казалось, рождал такое же удивительное эхо в ее душе… а когда мисс Браунелл дошла до строки о «горнах царства эльфов», Эмили задрожала от восторга. Она забыла, кто она и где она. Она забыла все на свете, кроме магии этой несравненной строки. Вскочив со скамьи, она с грохотом уронила на пол свою грифельную дощечку, бросилась вдоль прохода к столу мисс Браунелл и схватила ее за руку.

— Ах, повторите ту строчку, — выкрикнула она страстно и серьезно, — прочитайте ее еще раз!

Мисс Браунелл, чью показательную декламацию так неожиданно прервали, взглянула в обращенное к ней восторженное личико с сияющими блаженством огромными лилово-серыми глазами, перед которыми еще стояло небесное видение… взглянула и была разгневана. Разгневана нарушением усердно насаждаемой ею суровой дисциплины, разгневана неуместным проявлением горячего интереса к поэзии со стороны крошки третьеклассницы, которой следовало посвящать все свое внимание делению в столбик. Мисс Браунелл захлопнула книгу, поджала губы и дала Эмили звонкую пощечину.

— Иди на место и занимайся своим делом, Эмили Старр, — сказала мисс Браунелл, в ее холодных глазах сверкала яростная злоба.

Эмили, так неожиданно свергнутая с небес на землю, в изумлении отправилась на свое место. Ее щека покраснела от удара, но настоящая рана была в сердце. Мгновение назад — вершина блаженства… а теперь это… боль, унижение, непонимание! Невыносимо! И за что? Что такое она сделала? До этого дня никто ни разу в жизни не ударил ее. Унижение и сознание несправедливости терзали ее душу. Она не могла плакать: это было горе, слишком глубокое, чтобы излить его в слезах. Домой она шла медленно, с трудом скрывая в душе боль горечи, стыда и обиды — боль, которую невозможно было облегчить, рассказав о случившемся в Молодом Месяце. Тетя Элизабет — Эмили была в этом уверена — непременно скажет, что мисс Браунелл поступила совершенно правильно, и даже тетя Лора, хоть она и добрая, и милая, не поймет. Она лишь огорчится из-за того, что Эмили плохо вела себя в школе и учительнице пришлось ее наказать.

«Ах, если бы только можно было рассказать обо всем папе!» — подумала Эмили.

Она не могла ужинать — ей казалось, что она никогда больше не сможет есть. Ох, до чего она ненавидела эту несправедливую, отвратительную учительницу! Она никогда не простит ее — никогда! Если бы только найти какой-нибудь способ расквитаться с мисс Браунелл! В груди сидевшей за ужином маленькой, бледной, безмолвной Эмили кипел настоящий вулкан оскорбленных чувств, отчаяния и гордости — да, гордости! Воспоминание о пережитом унижении было даже еще мучительнее, чем сознание несправедливости. Ее, Эмили Берд Старр, которой ничья рука никогда не касалась иначе как с любовью, ударили, словно непослушную малышку, на глазах всей школы. Кто мог вынести такое и продолжать жить?

И тут вмешались высшие силы. Они направили тетю Лору к книжному шкафу в гостиной, чтобы поискать в нижнем ящике какое-то письмо, которое она хотела перечитать. С собой она позвала Эмили, чтобы показать ей любопытную старую табакерку, принадлежавшую когда-то Хью Марри. Отыскивая эту табакерку, она вынула из ящика большую пачку пыльных, длинных и узких, темно-розовых полос бумаги.

— Давно пора бы сжечь эти старые почтовые описи, — сказала она. — Какая их тут куча! Только лежат годами да собирают пыль. Абсолютно бесполезные бумаги. Отец когда-то держал здесь, в Молодом Месяце, почтовое отделение. Почта поступала три раза в неделю, и каждый раз вместе с почтовой сумкой приходило одно из этих длинных красных «извещений», как их называли. Мать всегда оставляла их, хотя они, однажды использованные, уже были ни к чему. Сожгу-ка я их прямо сейчас.

— Ах, тетя Лора, — выдохнула Эмили; она едва могла говорить — так велики были желание получить эти бумаги и страх, что ей их не отдадут. — Не жгите их… дайте их мне… пожалуйста, дайте их мне.

— Да на что они тебе, детка?

— Ах, тетечка, у них такие прелестные чистые задние стороны, на которых можно писать. Пожалуйста, тетя Лора! Сжечь эти извещения просто грех.

— Что ж, бери, дорогая. Только лучше, чтобы Элизабет не видела.

— Хорошо, хорошо, — прошептала Эмили.

Она схватила свою драгоценную добычу в охапку и буквально бегом бросилась на второй этаж, а затем еще выше — на чердак, уже ставший для нее излюбленным убежищем, где ее предосудительная склонность думать о далеком и неведомом не могла досадить тете Элизабет. Здесь в тихом уголке у слухового окошка всегда колыхались тени верхушек деревьев, покрывая красивым мозаичным узором голый пол. А прямо напротив окошка, если смотреть поверх деревьев, открывался вид на озеро Блэр-Уотер. Стены были увешаны пучками мягкой пушистой шерсти, приготовленной для прядения, и мотками уже готовой пряжи. Иногда тетя Лора пряла на большом прядильном колесе в другом конце чердака, и Эмили с удовольствием слушала его жужжание.

Она присела в нише у чердачного окна, взяла, задыхаясь после быстрого бега, из пачки одно извещение, выхватила из кармана карандаш — столом ей послужила старая картонка — и начала лихорадочно писать. «Дорогой папа!» А потом все-все о событиях этого дня, о своем восторге, о своей обиде и боли… Она писала быстро и сосредоточенно, пока краски заката не увяли, превратившись в тусклые, озаренные лишь слабым светом звезд, сумерки. Куры остались не накормлены… кузену Джимми пришлось самому пойти за коровами… Задира Сэл не получила парного молока… тетя Лора сама вымыла посуду — но какое все это имело значение? Эмили, в сладостных муках литературного творчества, забыла обо всем мирском.

Когда она исписала задние стороны четырех извещений, было уже слишком темно, чтобы продолжать это занятие. Но она уже выплеснула на бумагу все, что терзало ее душу, и снова была свободна от злобы и страстей. Даже к мисс Браунелл она испытывала лишь странное равнодушие. Сложив свои четыре извещения, она крупными буквами написала сверху: «Мистеру Дугласу Старру, по дороге на Небеса».

Затем она подбежала к старому, истертому дивану в дальнем конце чердака и, опустившись на колени, спрятала свое письмо и пачку еще не исписанных извещений на маленькой полочке, образованной поперечиной, прибитой снизу к раме дивана. Эмили обнаружила эту полочку, когда однажды играла на чердаке, и подумала, что на ней можно было бы отлично прятать секретные документы. Никто никогда не наткнется на них там. Этой бумаги ей хватит на много месяцев: здесь, должно быть, сотни этих отличных старых извещений!

— Ах, — воскликнула Эмили, вприпрыжку спускаясь по чердачной лестнице, — у меня такое чувство, словно я вся состою из света звезд.

С тех пор редко выдавался вечер, когда Эмили не прокралась бы на чердак, чтобы написать письмо, длинное или короткое, папе. Горечь разлуки с ним уже не была для нее такой жгучей. Теперь ему можно было писать, и потому ей казалось, что он совсем близко. С присущей ей откровенностью она рассказывала ему обо всем: отчеты о ее триумфах, неудачах, радостях и печалях заносились на почтовые извещения правительства, которое прежде не было таким экономным в расходовании бумаги, каким стало впоследствии. Каждое извещение было длиной добрых пол-ярда [12], и вдобавок Эмили писала мелким почерком, стараясь как можно лучше использовать каждый дюйм.