Пятая четверть - Михасенко Геннадий Павлович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии TXT) 📗
— Нет, это я вымок, пока сквозь лес пробирался, а спал — во!.. Хочешь, Тамтам, я тебя обрадую? Смотри, что я вчера нашел в вертолете. — И Салабон протянул Антону какие-то бумажки.
— Фантики, — сказал Антон. — То есть как фантики?
— А вот так! Кто-то конфеты жрал в нашем «Птериксе».
— Карамель цитрусовая. Странно… Всего два фантика?
— Мало? — язвительно спросил Гошка. — Подожди, еще будет. Гады, пронюхали все же!.. Я так и знал, что пронюхают!
— Э-э, послушай! — вдруг воскликнул Антон. — Это же Тома вчера покупала цитрусовую карамель.
— Ну и что! Тома поперлась бы к черту на кулички конфеты сосать?.. Ха!
— Да нет же. Это я с собой прихватывал! — Антон хоть и не помнил, чтобы он с собой брал конфеты, но тут явно получалось, что он брал. Не ахти какая важная это штука, чтобы помнить о ней — две конфеты.
— A-а, ну тогда другое дело, — радостно проговорил Салабон. — Тогда все нормально. А я уж тут целую систему продумал, как этого конфетника сцапать.
И оба рассмеялись, но Антон вдруг приставил палец к губам и кивнул на стенку: мол, чш-ш — там еще спят.
— Слушай ты, арматурщик, — сердито прошептал он, — из-за тебя мы вчера чуть не испортили ригель, чуть первобытное бревно не отлили.
— Из-за меня?
— Конечно. Ты же в каркасе закладушку пропустил!
— Да я его и в глаза не видел, этот каркас. Я у станка просидел.
— Все равно. Раз ты арматурщик, значит, отвечаешь за всех арматурщиков. Сам же говорил: наш брат! наш брат!
— Так это вообще.
— Вообще! Из-за этого «вообще» Лене пришлось ночью на полигон топать. Конечно, и мы с Иваном прошляпили, но вы…
— Да-а, за нами только смотри да смотри, — весело согласился Салабон. — Закладушки пропускать мы мастера… А что, Леонид Николаевич поставил ее? — вдруг сразу озабоченным топом спросил он.
— Не знаю. Я его еще не видел… А тут еще с мотоциклом. — И Антон рассказал про ночное злоключение.
— Мда-а, — протянул Гошка. — Ну, хоп, одевайся, Тамтам. — Салабон смял фантики и выкинул их в дверь. — Значит, ты втихаря конфеты лопал?.. Я тесал винт, меня жрала мошка, а ты жрал конфеты в кабине?
Антон с улыбкой растерянно пожал плечами, пытаясь вспомнить, как же он все-таки взял и как съел эти несчастные конфеты, и почему только две, а не горсть, как он обычно делал, если уж добирался до конфет, но ничего не смог припомнить — видимо, ночной кошмар все перевернул в голове.
Ребята выскочили во двор.
С Ангары натянуло столько тумана, что он, расползшись белыми языками по балкам, переполнил их и, сомкнувшись в одну клубящуюся волну, сквозь лес двинулся на поселок, приглушая солнце.
Антон замер — он никогда еще не видел такого обильного тумана. Это был прямо туманный потоп. Плотный и тяжелый, могущий, казалось, посдирать крыши и поопрокидывать заборы, он натекал, однако, странно бесшумно и вблизи превращался в ничто — просто мириады водяных пылинок, заметных лишь против солнца, стремительно проносились мимо да лицо обдавало сырым холодом.
Что-то от осени было в этом утре, в этом тумане.
Антон закатал штанины до колен, резинку штанов поддернул повыше и кивнул на мотоцикл.
— Видел?
На машину жалко было смотреть. С выбитой фарой, с поцарапанным бензобаком, вся в грязи, она сама, чудилось, стеснялась своего вида и потому сама же и спряталась под лист кровельного железа.
— Ничего сыграли, — сказал Гошка.
— Вот именно — сыграли… Сыграли. — Антон вдруг резко повернулся к даче. — Слушай, Салабон, мы должны сейчас же пробраться внутрь этого дома.
— Зачем?
— Не спрашивай. Сейчас же, иначе я умру, — заявил Антон и помчался к веранде проверить — не осталась ли случайно дверь открытой. Дверь была заперта. Антон вернулся и живо полез на балкон. Сон с такой четкостью воскрес в его голове, что он поверил — в действительности все будет так, как было во сне.
Салабон какое-то время бестолково пучил глаза, потом последовал за другом.
— Тамтам, ты не спятил? — спросил он, протискиваясь головой вниз сквозь дверной переплет мезонина.
— Нет. Наоборот, я сейчас в самом уме… Все нормально и до чертиков правильно, Салабонище ты. Вот и люк. Помоги-ка мне поднять его.
Треснула ссохшаяся краска в щели, и крышка подалась. Антон стал спускаться по крутым частым ступеням.
— Ну, ты даешь! — сказал Гошка. — И мне спускаться?..
— Конечно.
— А ты меня не кокнешь, чтобы на вертике одному улететь?
— Кокну, когда достроим.
В совершенной темноте виднелся только люк над головой, в который низвергался свет, наполняя пространство.
— Ослы мы, что фонарь не взяли, — заметил Антон, оглядываясь. — Дальше должна быть дверь. Только я не помню, с какой стороны.
— Ты уже был здесь?
— Да. Ночью.
— Не ври.
— Чтоб мне сгнить, — ответил Антон, прокрадываясь вдоль стены в глубь коридора. — Вот и дверь.
Антон толкнул ее и сразу увидел пианино — в комнате было довольно светло из-за щелей в ставнях. Думая, сбудется ли самое главное в том сне, поспешил к инструменту. Легкое движение — и крышка поднялась. Антон почти испугался, словно распахнул птичью клетку, и уронил руки с растопыренными пальцами на клавиатуру, удерживая клавиши, будто они, как птицы, могли выпорхнуть вон.
— Ого, откуда здесь эта музыка? — поразился Гошка, подходя и тыча пальцами в клавиши. — У нас в детдоме тоже было пианино. Дай-ка я собачий вальс…
Антон молча и решительно отвел руки Салабона, сбил рукава пижамы к локтям и, чуть пригнувшись, взял аккорд. Потом еще несколько аккордов, потом пробежался по всей клавиатуре и замер на середине. Играть стоя было неловко. Антон поискал, на что бы сесть.
— Это все? — спросил Гошка. — Тогда я собачий…
— Да оставь ты свой собачий вальс!.. Помоги-ка мне подтащить вон те козлы.
С козел, наверное, обивали дранкой потолок и верх стенок. Дранка то сломанная, то очень витая, валялась по всей комнате вперемешку с паклей, и только там, где протаскивали пианино, образовался просвет. Ребята опрокинули козлы и поднесли их к пианино.
Усевшись, Антон на миг замер, а потом заиграл вальс Грибоедова и тотчас увидел то, во что теперь превратилась для него эта музыка, — Тому. Ощущение вновь свершившегося в его душе таинства жаром ударило в голову, как будто этот новый узелок не просто свел вместе два легких конца, как обычно, а еще и захлестнул сердце своей мягкой петлей.
— Вот! — счастливо сказал Антон, закончив вальс и переводя дыхание, как после бега.
Салабон только присвистнул и застыл, выгнув губы подковой и подняв брови — ничего подобного он не ожидал.
— Слушай спиричуэл «Когда святые идут в рай», про голубую девчонку… Это чарльстон. Можешь танцевать.
В пустой, еще не оштукатуренной комнате пианино гремело оглушительно, но Антон, наскучившись по игре, точно не замечал этого и жал на все педали… За спиричуэлом поплыла «Баркарола» Чайковского — для отца.
— Слушай, Тамтам, где ты так насобачился? — удивляясь все больше и больше, воскликнул Салабон.
— В школе.
— Ух ты! Вот бы нам в вертолет такую штуку!
— А что, возьмем! — Антон начал играть марш Вагнера «Веселые дровосеки».
— Чш-ш! — вдруг прошипел Гошка и сжал Антону плечо.
Откуда-то послышались голоса, хлопнула дверь. Антон опустил крышку, и приятели испуганно бросились вон из комнаты.
— Стой! Ни с места! — окликнул их мужской голос. — Вы окружены! У балкона — конная милиция!
Салабон, успевший взлететь на ступеньки, медленно спустился на пол. Антон, видя, что от светлого прямоугольника двери в дальнем конце коридора к ним приближается высокая темная фигура, в оцепенении застыл, спасительно думая, что ведь совсем рядом Леонид и Тома, они не позволят, чтобы Гошке и ему, Антону, сделали худо.
— Бросайте оружие, и холодное и горячее. Сопротивление бесполезно. — Мужчина вскинул руку с пистолетом и подошел к ребятам вплотную. Свет из люка упал на него. В руках пистолета не было. Просто он оттопыривал указательный палец. Ребята так и воззрились на этот палец. А мужчина тряхнул своим «пистолетом» и еще тверже уставил его на пленников. — Вы же не воры, зачем удирать? — У мужчины было худое, продолговатое лицо с большим носом и высоким лбом с залысинами. Глаза его сидели, видать, глубоко, и при верхнем свете чернели только огромные глазницы. Голос был не грубый, но сухой и строгий. — Кто играл?.. Ты? — Он повернул «пистолет» на Гошку, потому что в Антоне совсем не чувствовался музыкант — куртка на нем расстегнулась, открыв голый живот, рукава обвисли, словно у Пьеро, поглотив кисти, широкие брюки, как он их не придерживал локтями, приспустились, из-под одной штанины выглядывала босая грязная нога, а на другой штанине он стоял.
