Встречаются во мраке корабли - Хондзыньская Зофья (читаемые книги читать онлайн бесплатно полные .txt) 📗
Пани Мария задумалась с листком в руке. «Враждебная и требовательная». К кому относились эти слова? Уж во всяком случае, не к ее жилице. Та, что жила в ее доме, скорей напоминала мышь в мышеловке, птицу, бьющуюся в клетке.
Неряшества не было и в помине, впрочем, даже если б в ее комнате было не убрано, никто об этом не узнал бы, ведь Эрика, выходя, каморку свою закрывала на ключ, а ключ клала в карман.
Что за существо, о котором рассказывал Павел, писала Сузанна? Такой Эрики Мария никогда не видела. Прошло уж недели три, как она дала ей талоны в столовую, но они ни разу там не встретились, хотя — Мария проверила это — Эрика обедала. Значит, она явно избегала встречи. Что делала она целыми днями, угадать было трудно. Чаще всего, когда Мария возвращалась с работы, ее не было дома. А если была, они вдвоем пили кофе, обменивались парой ничего не значащих фраз, а потом Эрика либо скрывалась в своей комнатенке, старательно притворив за собой двери, либо снова уходила в город. Не только пани Мария видела, что Эрике плохо у них. Павел тоже понимал, что девочка мучается. Он неоднократно пытался заговорить с ней, что-то «наладить», но она увиливала, лишала его такой возможности. Когда они оставались один на один, она мгновенно испарялась из комнаты. Как-то вечером, когда они втроем пили чай, он решился взять быка за рога.
— Слушай, Эрика, во Дворце, говорят, идет неплохой фильм. Может, пойдем на восьмичасовой?
Она секунду колебалась, потом кивнула.
Они сидели рядом в темноте. С экрана слышались слова на непонятном языке. Толстая женщина с большой грудью прижимала к себе голову другой женщины, больной, а может, умирающей. Павел краем глаза смотрел на экран, видя одновременно руку Эрики на подлокотнике кресла. Девушки обычно кладут руку на подлокотник, когда ожидают, что… Но не она. Не Эрика. А что, если накрыть ее руку своей и погладить — осторожно, тихонько?.. Что она сделает? Разозлится? «Ты, Павел, совсем сдурел, что ли?» Или ничего не скажет, и он почувствует, что именно это ей и надо было? Тогда ему станет легче, исчезнет странная тревога, многодневный страх за нее.
Он снова взглянул на ее руку, и она показалась ему такой беззащитной, бездомной — ничьей, что его залила волна жалости к судьбе — заслуженной? незаслуженной? — этой девушки, которая и сама была несчастлива и никого не в состоянии была осчастливить. И там лишняя, и тут лишняя — бедная, несчастная Эрика. Бедный, несчастный ребенок. И, повинуясь внезапному душевному порыву, он прикрыл ее руку своей.
Эрика не отдернула руки и неприятного ничего не сказала, но все же он почувствовал, что порыв его не нашел у нее отклика. Рука ее как бы застыла, одеревенела. Чтобы как-то противостоять пассивной этой неприязненности, он слегка прижал ладонь Эрики. Она нехотя повернула голову.
— Перестань, Павел, у меня нет настроения шутить.
Кто-то громко зашикал сзади. Павлу стало неловко. Он медленно убрал руку. Воздух стал тяжелеть, сделалось душно. Раздался звук пощечины, мужчина взглянул на свою нанесшую удар ладонь, четыре женщины молча стояли подле него. Одна — с вытаращенными глазами, словно перед ней был дух святой. Потом она вдруг зашаталась и рухнула.
Все реакции Эрики нетипичны, думал Павел. И то, что она молчит, и то, что запирается в комнате, и тон, которым сейчас сделала ему замечание. Во Вроцлаве, несносная, вспыльчивая, наглая, она была, однако же, более непосредственной, естественной. А здесь перестала быть сама собой, словно из нее выпустили кровь. Не скажешь, что назойливая, враждебная, — просто чужая. И от него отмахивается, как от мухи.
…Подъехала «скорая помощь», два дюжих молодца ворвались в виллу, двигались они словно резиновые. Раз — схватили женщину за руки, за ноги, два — она уже на носилках, три — двери машины захлопнулись за нею… В чем дело, черт побери, в этом фильме? Откуда взяли, что он хороший? В чем дело, черт побери, с Эрикой? Почему она все время такая? Быть не может, чтобы прежняя обида так глубоко засела в ней — это был бы уж верх упрямства, свидетельство глупости, ведь она имела уже сто доказательств, что не в работе его тогда была суть. Как долго может такое продолжаться?
Он так глубоко задумался над всем этим, что, когда зажегся свет, ему даже в голову не пришло, что это конец фильма. Что-то, верно, испортилось. Ничего, однако, не испортилось, люди вставали. Он хотел даже спросить Эрику, о чем фильм, но это было бы слишком уж глупо. Поднимаясь, она уронила перчатки, он нагнулся за ними. Эрика повернула голову — прежним, знакомым ему движением — и не успела еще вымолвить слово, как он почувствовал в ней что-то от прежней Эрики.
— Зверюшка-помогушка?
Они застряли в толпе выходивших зрителей. Павел рассердился и вместе с тем обрадовался, что Эрика обрела свой задиристый тон.
— Не нравится? Что уж, и поднять нельзя?
— Ради бога. — Слова его немедленно вызвали у нее тот особый иронический тон, который приводил его в бешенство, но без которого Эрика, собственно, не была Эрикой. — Напротив, я тронута до глубины души.
Они вернулись домой, не разговаривая больше.
Но с этого дня что-то переменилось. Равнодушная к пани Марии, с Павлом Эрика явно стала занозистой и непрерывно вымещала на нем свое дурное настроение. Его присутствие вызывало в ней бессознательную, а может, и сознательную враждебность и желание досадить. Последнее слово должно было быть за ней. Душевное состояние Павла никогда не находило в ней понимания. Когда он говорил что-то серьезное, на лице ее была ироническая мина, когда шутил — гробовая. Его предложения всегда встречали насмешку, а дурное настроение вызывало приступ веселья. Последнее особенно раздражало Павла. Сперва он старался не подавать вида, но как-то, в отсутствие Эрики, взорвался:
— Ты заметила, что она вытворяет? С каждым днем становится невыносимее. Такой она даже во Вроцлаве не бывала. Не милость же она нам оказывает, в конце-то концов. Даже приблудная собака чувствовала бы большую благодарность к тем, кто ее приютил.
— В том-то и дело, что она не собака, к тому же, если ты помнишь, она вовсе не горела желанием ехать к нам.
— Но ведь согласилась, не силой же я сюда ее привез! А ведет себя так, словно мстит за что-то!
— Ты же сам говорил, что она больная девочка. Не для своего же удовольствия мы взяли ее сюда. А ради нее. В том, что ты говоришь, Павел, нет ни капли логики, и это меня более всего раздражает. Отсутствие логики — это почти то же самое, что отсутствие здравого смысла.
— Но… — Павел надулся.
— Нечего обижаться. Тебе хочется, чтобы было как в сказке. Ты входишь во дворец и освобождаешь спящую царевну, которая за это бросается тебе на шею…
— Спящую царевну… — пожал плечами Павел.
Скажет тоже Маня! Эрика на ложе среди роз, бледная, глаза закрыты, светлые волосы рассыпаны, тень смерти-сна на лике, а он будит ее поцелуем в уста…
— …а не девочку, которая нуждается в помощи. Личного удовлетворения в этом не ищи, напротив, затверди себе, что ты никто, орудие помощи — не более того. Конец — и точка.
— Помощи… Разумеется, я хочу ей помочь, но ведь мы же, черт возьми, отказались от покоя, от удобств, а теперь…
— Все это было заранее известно. Мне кажется, мы достаточно об этом говорили.
Павел снова надулся: вот и Маня против него. И после минутной паузы изрек:
— А чтоб ее! Пусть себе делает что хочет. Отныне перестаю обращать на нее внимание. Буду вести себя так, словно ее вообще тут нет.
— Это самое разумное, что ты можешь сделать. Ядвига…
— Ядвига. Твой оракул. Ну и что такое гениальное сказала Ядвига?
— Ты заразился от Эрики… Этот тон… Если хочешь знать, Ядвига предлагала забрать Эрику в Константин. Я лично ничего не имею против, но последнее слово за тобой. В конце концов, ее приездом, — Маня тоже чему-то научилась от Эрики, вовсе не у него, а у нее такой тон, — если я не ошибаюсь, мы обязаны тебе.
