Казацкие были дедушки Григория Мироныча - Радич Василий Андреевич (читать книги полные .TXT) 📗
— Горы, сынку, синеют… Крымские горы…
— Горы?..
— Ну да… Вон Аю-даг, вон Бабуган-Яйлы… Дальше Чатырдаг…
— Не верь, хлопче, старому: он шутит над тобой… — отозвался есаул — это хмары синеют, а до крымских гор еще далеко…
— Чего ж вы, дядьку, меня поддуриваете? — обиженно заметил молодник.
— Не сердись, сынку; то я так, шуткую. Скоро своими глазами увидишь Крым, и Туретчину…
Казацкие челны держались береговой линии, при чем все время заботились, чтоб с берега флотилия не могла быть открыта.
Шесть дней бороздила запорожская стая морскую поверхность, и за это время даже молодники успели освоиться с этим бурлившим, коварным пугалом — морем. В ясное утро шестого дня Нечипор Коцюба указал обиженному им недавно казаку на горизонт, и, прищуривая левый глаз, пояснил:
— Вот тебе, сынку, и Крым.
На горизонте в фиолетовом тумане выступали очертания Крымских гор, вскоре на солнце засверкали какие-то серебряные иглы, — это были шпицы минаретов. При виде крымского побережья казацкие сердца забились учащенно.
— Вот оно, татарское грозное гнездо, откуда вылетает орда, выжигающая украинские города и села, — говорили запорожцы. — Не мало наших костей белеет на этой вражьей земле…
А сколько стонов, сколько жалоб и проклятий, слышал морской ветер, разгуливающий над ханской столицей! Чего-чего только не наслушался он, пролетая в теплые лунные ночи над Бахчисараем. Он не мог не слышать стонов прекрасных рабынь, томящихся в неволе. Слышал он, как гремят оковы, как звенят железные цепи, как свистит бич, полосуя спину несчастного раба… Видел он вереницы этих живых скелетов, изнемогающих под бременем каторжного, непосильного труда… Освободить узников он не мог, разбить их оковы ему было не под силу, и вот он своим легким дуновением освежал их лица, бодрил их силы, высушивал слезы страдальцев. Но неволя была куда сильней легкокрылого утешителя и по-прежнему угнетала и безжалостно давила свои безответные жертвы.
День пролетел незаметно… Настал ясный вечер, такой же тихий и волшебный, как и розовое утро. Флотилия держалась от материка по-прежнему на почтительном расстоянии и, наблюдая за берегами, сама была вне наблюдения.
Вершины гор вспыхнули багрянцем, и солнце потонуло в долине; горы посинели, потемнели и бросили тени.
— Завтра будем возле Кафы — заметил Сагайдачный.
— На заре подойдем, — ответили разом есаул Черный и Нечипор Коцюба, оба побывавшие в Кафе в качестве невольников и оба убежавшие из плена.
В эту минуту от берега отделилась длинная турецкая галера и медленно направилась в открытое море.
— Низко сидит, — видно, хорошая нагрузка! — сказал есаул.
— К Варне идет, — как бы про себя произнес Коцюба.
— Может, и в самый Стамбул, — снова откликнулся кошевой. Галера обогнула теневую полосу, и запорожцы со своих невысоких челнов могли свободно следить за каждым её движением.
— А ну, сынки, посушите-ка весла! — распорядился Сагайдачный. — Мы дадим ей пройти подальше, но будем стараться не выпускать ее из виду… Нагнать успеем всегда, и наше от нас не уйдет. Покалякаем с ней в открытом море, подальше от берега, а то вороги услышат, как заговорят наши ружья да пистоли, и еще, пожалуй, на выручку с берега поспешат… Не надо их будить…
Весла вытянулись вдоль бортов, но челны продолжали скользить, все замедляя и замедляя ход.
Вечер живо погас и уступил место темной южной ночи. Мириады золотых звезд рассыпались по бархатистому небосводу. Издали доносились звуки песни. Это пели невольники, гнавшие турецкую галеру. Турки разрешали им иногда это невинное удовольствие убедившись, что песня бодрит усталых, измученны рабов.
— Боже мой!.. Это наши поют — воскликну Коцюба, и ему в эту минуту показалось, что он находится не в запорожском челне, а на галере, что его ноги прикованы тяжелыми цепями к палубе, а в израненную шею впился твердый хомут из бычачьей кожи. Старый казак задрожал, и на его длинный ус, обильно посеребренный сединой, скатилась одинокая горючая слеза.
— Пане-атамане, батько наш милый! Прикажи нам ударить на басурман, не дай им прикрыться ночною тьмою! — взмолился Коцюба.
— Не бойся, братику, — их могла бы скрыть от нас только пучина морская; но ты сам видишь, — море тихо, — ответил Сагайдачный и сейчас же прибавил в виде успокоения: они уже наши, — верь мне… За час до рассвета будет еще темнее, а заря нас застанет на галере…
Вскоре смолкли унылые звуки невольничьей песни, и над морем воцарилась мертвая тишина.
— Теперь, сынки, на весла! Только так гребите, чтоб сосед соседа не слышал — приказал кошевой.
Под челнами снова закипела пена. Временами работа приостанавливалась, и атаман жадно ловил долетавшие с моря звуки. Тьма сгущалась. Отдыхающая смена гребцов внимательно слушала, стараясь не проронить ни единого слова, рассказ Коцюбы. Исстрадавшийся в неволе казак, будто с умыслом передавал своим младшим товарищам все ужасы плена, чтобы подлить масла в огонь, усилить общую ненависть к притеснителям и укрепить решимость не сдаваться живым в руки врага. Он говорил шепотом, и этот шепот среди безмолвия темной ночи звучал, как проклятье, как невыплаканная страстная жалоба.
— Прибавь ходу! — пронеслась над челнами команда кошевого. Челны будто встрепенулись, но весла опускаются и взлетают по-прежнему беззвучно.
— Теперь, хлопцы, наляг на весла и вылетай челн за челном вкруговую, — слышится тот же спокойный, самоуверенный голос. — Когда галера будет окружена кольцом, — по моему знаку все вперед!.. В кучу не сбиваться, чтоб для их пушек не было доброй цели… Подойдя на весло забрасывать крючья и стараться сцепиться борт о борт… Больше ничего не скажу, — увидимся на вражеской палубе! Помогай, Боже!..
Куренные атаманы, командовавшие отдельными челнами, передавали дословно приказ кошевого соседям, и челны уже не скользили на поверхности моря, а неслись, как резвая стая быстрокрылых чаек.
Галера все ближе и ближе… Стук весел слышится вполне отчетливо; жалобно стонут уключины… Вот челны вытянулись в линию и стали описывать круг. Когда галера очутилась в центре этого заколдованного круга, с атаманской вышки раздался грозный боевой клич. Ему ответили другие челны и, как стрелы, сорвавшиеся с туго натянутой тетивы, понеслись в атаку.
Вспенилось, закипело Черное море, и железные крючья атакующих стали впиваться в борта и в палубу пойманной галеры. Тяжелое, неуклюжее, а потому и неподвижное судно остановилось, будто приросло к месту, ожидая гибели. Услышав родной боевой клич, невольники бросили весла, и теперь никакая сила не могла принудить их взяться за работу.
Перепуганные турки бросились к бойницам, не было уже поздно. Первый картечный залп пронесся поверх челнов, не задев никого из сидевших там казаков, а вложить новые заряды не было времени, так как на каждой пушке очутилось по запорожцу.
Началась схватка на палубе. Загнанные на корму турки защищались геройски, — отчаяние удесятерило их мужество; но что же они могли поделать с казаками, заполнившими всю палубу и буквально облепившими галеру? Вскоре треск выстрелов сменился лязгом холодного оружия.
— Ишь, как наш Сагайдак работает! — умилялись казаки, любуясь своим батькой-атаманом. — По три, по четыре так и кладет… Вот батько, так батько!..
Огонь выстрелов больше не освещал сражающихся, и им светили только фонари, горевшие на мачтах.
Турки хорошо знали, что значить попасть в плен, и потому сражались до последней капли крови. Никто не бросал оружия, никто не просил пощады. Они умирали угрюмо, сосредоточенно, со слепой, верой в своего пророка, приготовившего уже для них райское блаженство в горних селениях великого Аллаха. Из сорока человек команды не больше четвертой части досталась в руки победителей живьем, да и эти немногие были покрыты ранами.
Забрезживший туманный рассвет, уже не был свидетелем схватки: все было кончено. С убитых сняли одежды, а тела бросили за борт.
Освобожденные невольники не верили своим глазам, видя перед собою былых товарищей и друзей. Конечно, немногие встретили своих близких или старых знакомцев, но являлись трогательные встречи.
