Конец каникул - Домагалик Януш (читаем книги .TXT) 📗
— Почему ты думаешь, что не в претензии? А если и в претензии, разве это ему поможет?
— Ты не понял меня, — пробурчал отец. — Он не должен с этим мириться. Четверть города — его ученики. Есть у него право требовать что-то от них, есть?
«Ой, папа, папа, — подумал я про себя, — жизни не знаешь…» Но вслух, разумеется, не сказал. Как раз сегодня я такое услышал о себе. И тут мне вспомнились долгие споры отца с Холевой, который вечно пытался что-то втолковать отцу и, когда не знал, что еще сказать, твердил: «Пойми, человек, какое имеет значение, что так не должно быть, когда именно так оно и есть?»
Отец и в самом деле иногда как ребенок. Что мог сделать Забеляк? Выйти на площадь, крикнуть: «Люди, будьте другими!» Тогда, может быть, все — и та регистраторша из поликлиники, и мамаша Зоськи Вуйтик, и все прочие потупятся со стыдом и скажут: «Мы исправимся, учитель! Пан Забеляк, мы исправимся!» На мгновение я почувствовал себя старше отца, взрослее.
Ну, а если он в это не верит и все же считает, что нужно протестовать, что ни в коем случае нельзя соглашаться? Я смотрел на отца и думал о Забеляке. Нет, даже не о нем самом, а так, вообще… Зонтик на каждом своем уроке уплывал с нами в моря, открывал для нас континенты, а потом без скидок ставил оценки. Но какой прок в этих оценках, в далеких материках, если потом слышится рядом: жизни не знаешь! Чему он научил меня?.. И та четверть населения нашего городка — чему научил Забеляк ее? Не об этом ли думал он, когда сказал Адаму, что учитель тоже ошибается?
А может, все не так, может, я ошибаюсь и сегодня самым важным было что-то другое? Например то, что делал и говорил Адам. Или, может быть, то, что для меня это не был один из обыкновенных дней, из тех дней, которые ничего с собой не приносят?
Поздно вечером заявился Толстый в новом костюме. Вид у него был торжественный, совсем не такой, как утром. Перед домом оглушительно лаяла его собака. Я знал: она не отрываясь смотрит на наши окна — так омывает всякий раз, когда Толстый оставляет ее во дворе.
— О, да ты был у парикмахера! — оживился отец. — Юреку тоже бы не мешало. Уговоришь его — мороженое за мной!
— Ну как костюмчик? Ничего? — допытывался Толстый. — Что это ты такой дохлый? — И потише, чтоб не слышал отец: — Опять потерял Эльжбету? Ну и хлопот мне с вами! Хорошо хоть, скоро занятия!
Мне не хотелось пускаться с ним в разговоры. Да и о чем? Я похвалил костюм — дескать, верно, ничего. И все же Толстый был мне симпатичнее в старых, заношенных до лоска джинсах, таких же, как у меня, у Зенека, у других ребят. Само собой разумеется, многие из нас купят себе через неделю-другую новые костюмы в новую школу и бросят в угол с тряпьем брюки, которые носили раньше. В новом костюме Толстый был для меня другим, мне показалось, что он ходит уже в этот свой механический техникум, в котором мне не бывать.
— Ну, мне пора. Разгавкалась моя псина! — сказал Толстый минуту спустя, может, разочарованный, что я слабо восхищаюсь его новым костюмом, а может, просто дивясь, что разговор не клеится. Откровенно говоря, я и сам немного этому удивился, но что я мог сделать? В дверях Толстый спросил:
— Был ты лотом у Зонтика? Пришел вечером врач?
— Пришел. Все в порядке, можешь не беспокоиться.
Глава 15
Сначала я убеждал себя, что четыре дня, что пять дней слишком мало. Но когда и через неделю ответа от мамы не было, я всполошился — уж не случилось ли чего? Нет, не там, где она сейчас находится, а здесь, откуда она уехала. Шел разговор о санатории, потом выяснилось, что это неправда. Но ведь была ж у них какая-то причина, чтоб всем так говорить. Не очень-то мне теперь верилось, что мама вообще больна и что ей нужно лечиться.
Я стал припоминать, когда впервые услышал от них о санатории. Это было непросто. Как упомнишь все эти привычные ежедневные разговоры в доме — за обедом, за ужином. Пожалуй, в июне… Под самый конец школьного года. Я спросил однажды, поедем ли мы куда-нибудь летом. Они ответили, нет, То есть я поеду в деревню к дяде. В сущности, это был не дядя, а младший брат дедушки, но все его называли дядей. Ехать туда мне не хотелось. Деревня была большая, что-то вроде поселка. Но хоть и считалось, что это вблизи от Нисы, реки там все же не было и до леса тоже путь немалый. Дядя был совсем не похож на дедушку, зануда. И как раз для того, чтоб уговорить меня поехать к нему, мама сказала о санатории.
Я тогда над этим не раздумывал. Я даже толком не представлял себе, что значит санаторий. Ну, что-то такое, в общем не больница. У дяди я выдержал только две недели. Решил: раз такая же скучища, как дома, то лучше жить в Божехове, по крайней мере пруд под боком. Вернулся я неожиданно. И сразу заметил, что мое появление застигло их врасплох, но выход им оставался один — примириться с этим. Мама через два дня уехала, а отец неизвестно почему пожелал вдруг взять отпуск. Но тогда, в середине июля, все это меня не удивило. Не было даже времени подумать об этом. Ведь появилась Эльжбета…
Ждать неделю письма — это очень долго. В особенности если что-то неладно. И не у кого спросить, в чем, собственно, дело. С отцом на эту тему я больше не разговаривал. Отпуск у него кончился, он стал ходить на работу. Впрочем, и во время отпуска он пропадал целыми днями на шахте, так что разницы, по существу, не было. Несколько раз отец спрашивал, нет ли почты. Как ни в чем не бывало я отвечал, что нет. И мне показалось, что он нервничает не меньше моего. Я не рассказывал об этом Эльжбете, но она, наверно, чувствовала, что у меня что-то не в порядке. Может, только по-другому себе объясняла. Она тоже переменилась. Часто задумывалась, становилась вдруг грустной без причины и смотрела на меня так, словно вот-вот расплачется.
Однажды утром она крикнула с улицы:
— Юрек! Ты уже готов? Слушай, поедем куда-нибудь сегодня, ладно? Надоел мне этот пруд. Да и холодно купаться…
Эльжбета сидела на велосипеде, держась рукой за забор, совсем, как Збышек в тот день, когда привез ее к нам. И вдруг мелькнула мысль: а ведь прошел месяц, целый месяц!
— Ладно! Но ты сперва подымись! — крикнул я Эльжбете. — На пять минут. Я только доем завтрак.
Эльжбета скользнула взглядом по окну первого этажа, и я понял, в чем дело. Лепишевская наверняка уже на своем наблюдательном пункте. И я бы не удивился, скажи Эльжбета, что наверх не пойдет, что подождет на улице. Но она соскочила с седла, прислонила велосипед к забору и поднялась в квартиру.
Едва появившись на кухне, она шепотом заявила:
— Знаешь, я пришла не потому, что ты просишь, а чтоб сделать этой бабе назло! И не только ей…
— Молодец! — похвалил я Эльжбету. — Но почему шепотом? Тут не часовня!
Она засмеялась:
— А я, думаешь, знаю, почему? Так получилось. И не заговаривай мне зубы, Юрек! Та твоя соседка тоже меня видела. У тебя могут быть неприятности!
— Ирка торчит в окне? Ну и что? Какие неприятности? Эльжбета прошла в комнату, села у стола.
— Интересно, Юрек, как начну говорить про эту девушку, так ты притворяешься, будто не понимаешь. Ни бе ни ме! Просто ангел, невинный ребенок…
— Потому что не люблю, когда мне начинают что-то внушать, даже в шутку. Меня это злит! Эльжбета… — начал я и осекся.
— Ну?
— Ты что, ревнуешь?
— Нет. Не тебя ли ревновать, а? Спятил! Но если даже меня сведут судороги от ревности, все равно не признаюсь. И потому не спрашивай… А знаешь, почему не ревную? Потому что я самонадеянная соплячка и не раз еще пожалею об этом.
— Кто тебе так сказал? — мне было не удержаться от смеха.
— Тетка, полчаса тому назад. Сегодня утром мы беседовали, как говорится, о жизни. Тетка долго ерзала на табуретке, а потом выдавила из себя: «Элюня, у тебя есть мальчик?» Я говорю: «Есть, да». А тетка: «А мама об этом знает?» — «Мама знает, да». Тогда тетка: «Что мама об этом думает?» — «Мама ничего об этом не думает». Тогда тетка: «В голове не укладывается. Когда мне было пятнадцать, я краснела, если мальчики звали меня…» А я в ответ: «Зависит, куда звали!»
