Мальчик в лесу - Шим Эдуард Юрьевич (книга жизни .TXT) 📗
— Нет, просто раздумала.
— Ну вот, — сказал Тимофей. — Всю дорогу говорила — телефон ей нужен. Позарез требуется телефон. Помру, если не поговорю. А теперь раздумала! Поворот наоборот.
— Не сердись, Тимошка, спасибо тебе за все, но так будет лучше, честное слово… Я деньги за билет отдам, но поеду сейчас домой…
— А телефон действует, — вдруг произнес милиционер за спиной Веры Ивановны. — Заработал телефон.
— Где?
— На почте.
— Я же там недавно была!
— А он недавно и заработал. Вон телефонистка окно затворила, в наушниках сидит.
Вера Ивановна поднялась на цыпочки, взглянула поверх очереди — действительно, сидела за окном телефонистка, нажимала рычажки коммутатора… И, растерявшись, Вера Ивановна затопталась на месте, поворачиваясь то к милиционеру, то к Тимофею; известие было слишком внезапным, не подготовилась Вера Ивановна к такому повороту событий…
Милиционер смотрел на нее, сочувствуя.
— И здесь не станете говорить? — спросил Тимофей.
Вера Ивановна порылась в сумке, отыскала бланк телефонного вызова. Повертела в руках.
— Что ж… — ответила она с запинкой. — Тогда… пойдем?
И, расталкивая людей в очереди, пошла, а затем побежала к почте, торопливо побежала, словно боясь, что ее остановят.
Тимофей, кажется, ничего не понял, что произошло на почте. Или ему все равно было?
Провожая Веру Ивановну к автобусу, Тимофей от всех забот отрешился, проникся праздничной атмосферой и во все горло распевал частушки. Впрочем, не одни частушки — были тут обрывки песен, и современных и допотопных, были какие-то неведомые стишки на манер «малютки-обезьянки» и бог весть что еще…
— «…А петух на подоконнике! Ей играет на гармонике!..» — выводил Тимофей.
— Тимка! — вскрикивала Вера Ивановна, заранее зажимая уши.
— А чего? — невозмутимо говорил Тимофей. — Это «Терем-теремок», сказка такая, в школе показывали…
Первый раз наблюдала Вера Ивановна картины деревенского гулянья, интересно ей было, и она, удивляясь самой себе, вдруг пожалела, что не увидит все до конца. Как на демонстрации, двигалась по дороге колонна людей, в основном молодежи, мальчишек и девчонок (очевидно, взрослые попозже вольются, может, они еще на работе, как отец Тимошки); у кого-то висел на шее транзистор, включенный на полную мощность, кто-то на гитаре играл, на треснувшей и как бы вспухшей гитаре, но перевязанной атласным бантом; ослепляя, заставляя жмуриться, выплыл аккордеон, весь раззолоченный, будто иконостас; владельца почти не видать было за аккордеоном, только ножки снизу, да кепочка сверху, да еще старательно-напряженная рука, пальчиком нажимающая на три клавиши: «Что стоишь, качаясь, то-о-онкая рябина…» И девчоночьи лица с непередаваемым выражением отчаянной лихости и смущения одновременно, тем выражением, что бывает у поющего на людях человека… Вдобавок все это оттенялось поразительным по красоте и необычности небом — половина его была чиста и слегка розовела яблочным румянцем, а вторая половина была низко завешена тучей, грифельно-мерцающей тучей в каких-то стремительных полосах, будто ее исчеркали жирным карандашом. Даже старые избы казались на ее фоне белесыми и зелень деревьев отливала цыплячьей желтизной, будто светилась изнутри… Затрещал, пролетел над деревней раскрашенный маленький самолетик, вспыхнул и засверкал на краю тучи, как елочная игрушка.
Наверняка не так все было радостно, как почудилось Вере Ивановне, и в другой раз она снисходительно посмеялась бы над подобным праздником. Но сейчас он затронул ее чем-то — непосредственностью своей, искренностью, что ли? Молодостью?
Давным-давно так бывало в городе, Вера Ивановна помнила, — в послевоенные годы устраивались на площадях народные гулянья. Ничего особенного, никаких пышных торжеств, просто качался в небе клубящийся луч прожектора, гремело радио, где-нибудь в углу площади показывали на полотняном экране старое, всеми виденное кино. И все ж таки это был праздник истинный, с атмосферой всеобщего веселья, вся площадь кружилась и танцевала под музыку, и верилось: среди тысячной толпы нет незнакомого человека, все родные, все близкие… В ноябрьскую годовщину, бывало, шел снег вперемежку с дождем, а никто не убегал с площадей, и зонтиков не раскрывали. Да и сама Вера Ивановна, Верочка, с обмороженными своими конечностями, в единственном промокшем костюмчике, плясала до полуночи или смотрела кинохронику в толпе, в плотной толпе, перекатывавшейся волнами. И так же, как здесь, все лица казались ей молодыми, озаренными, прекрасными, объединенными родственной близостью…
Потом что-то случилось с праздником. То ли время изменилось, то ли Вера Ивановна повзрослела и все воспринимала иначе. Но уже не захватывало ее всеобщее веселье, не было прежней заразительности в нем, и когда незнакомый человек приглашал танцевать, стеснялась Вера Ивановна, стыдилась. Порой она хотела проверить себя, пойти в белую ночь на площадь и посмотреть, как гуляет нынешняя молодежь, например школьные выпускники. Говорят, у них чудесные праздники — песни, пляски до зари… Да так и не собралась Вера Ивановна, всегда что-то мешало.
А тут, в деревне Шихино, в абсолютно чуждой обстановке, Вера Ивановна вдруг почувствовала праздничность того, что творилось кругом. И она, привыкшая к аккуратности и чистоте, совершенно не стыдилась сейчас запыленной и грязной своей одежды, английских босоножек, превратившихся в кошмарные опорки. Ей, ценившей и понимавшей искусство, почему-то нравились эти самодеятельные песенки и нравился даже аккордеонист, одним пальцем наигрывающий «Рябинушку»… Все, все нелепо было, невероятно, и прежде всего она сама была невероятна и нелепа, чумазая, искусанная комарами, уставшая до изнеможения, но бодро шагавшая в праздничной деревенской толпе…
Уж такой это был сумасшедший день.
Подле магазина «Репка» (по холщовой, надутой ветром вывеске бегут лиловые буквы: «Комсомольско-молодежный магазин «Репка»!..) дожидался кургузый автобус с помятой крышей, и молоденький шофер, в той же шапочке из газеты «Советский спорт», неторопливо ковырялся в моторе. И сидели невозмутимые пассажиры внутри.
— Тимка, — сказала Вера Ивановна трагическим голосом Лыкова, — до свиданья, Тимошка… Как же я расстанусь с тобой? Это невозможно!
Тимошка понял игру.
— Авось, — сказал он покорно, и только глаза блеснули нахальные, — авось не пропадет мой скорбный труд!
И небрежно, двумя пальцами, взял протянутые Верой Ивановной деньги — трешку за билет.
Шофер в бумажной шапочке узнал Веру Ивановну, закивал ей и распрямился, вытирая замасленные руки о штаны.
— Как, нашли телефон?
— Нашла!
— Успели?
— Не-а! Не успела!
— А чего же вы улыбаетесь-то? — удивился шофер, не поверил ей и рассмеялся: — Небось все в порядке!
Не только шофер — никто бы не поверил, что она сама не знает, хороши или плохи ее дела…
— Подождите минутку, — сказала ей телефонистка, сидевшая за коммутатором. — Линия занята!
Одной рукой телефонистка придерживала развинченные старенькие наушники, а другой втыкала провода с наконечниками («штеккеры», вспомнила Вера Ивановна); десятки проводов торчали перед телефонисткой, и сотня дырочек-гнезд была на приборной доске; ткнется провод в какое-то гнездо, неотличимое от соседних, соединится линия, растянувшаяся от края до края света, оживут провода на телефонных столбах, шагающих через леса и холмы, из деревни в деревню… И состоится разговор. Очень просто.
Немноголюдно было в почтовом отделении; пожилая женщина неумело заколачивала посылку и долго искала оброненный гвоздик; в переговорной кабине бушевал какой-то субъект в плаще, наверно, это он занимал сейчас линию. «…Я прокурору буду жаловаться! — кричал субъект. — Я в райком сигнализирую!» Наконец субъект выпятился задом из кабины, повернулся, и Вера Ивановна увидела знакомого старика с портфелем, снабженца; тряся на ходу щеками, снабженец промчался мимо, и портфель его, расстегнутый, колотился по ногам, а потом застрял, прищемленный дверью. Снабженец лягнул дверь, портфель исчез… А телефонистка все не подзывала Веру Ивановну, — видимо, не снабженец линию занимал, а кто-то другой…
