Виллу-филателист - Пукк Холгер-Феликс Янович (читаемые книги читать TXT) 📗
Я снова долбил вовсю пятками по уступу. Будто взбрыкивающая лошадь. От берега отвалился кусок красного песчаника. И покатился кувырком по выступам. Вспыхнул красной пылью и пропал из глаз.
Ох и буза там! Вот было бы дел… А я должен сидеть здесь! Это я-то! Пять писем в кармане и пять тонн злости под ним за пазухой! Я, человек, который и в бутылке не постоит спокойно, как сказал сам Длинный Тыну. Но почему я? Кому вообще пришла в голову такая чушь? Или у нас в лагере сопляков мало? Какому-нибудь желторотику было бы в самый раз корячиться на этих сосновых корнях. Азимут шестьдесят и пять голубых конвертов за пазухой.
Чертов Тыну, каланча несчастная! Это он мне испортил всю песню, а то кто же. И подумать только, на всю смену одна-единственная «Зарница». Единственное стоящее дело. А я сиди тут под этой двуверхой сосной.
Глянул на часы. Скоро там на площадке начнется! У каждого отряда тайный пакет с первым заданием. Вокруг сигнальной мачты сгрудились в пять гроздей мальчишки и девчонки. Сговариваются, объясняются, покрикивают. Кого-то выталкивают, другой занимает его место.
— Не напирайте!
— Дурачье!
— Да замолчите вы наконец!
Такие восклицания значат, что в центре сгрудившейся массы идет горячий спор. Умников здесь вдоволь. Знает — не знает, но каждый считает себя призванным учить других.
— Чушь не пори!
— Ого, да кто ж так делает!
— Не суетитесь!
— Умник нашелся!
Одна гроздь вдруг рассыпается. Будто в центре ее что-то взорвалось. Из грозди образуется несколько неровных рядков. Отряд бежит со свежими силами через площадку, перемахивает перекладину, скачет — гоп-гоп-гоп — через припасенные для костра чурбаки, и исчезает в лесу.
Увидев это, оставшиеся гроздья начинают еще больше гудеть. Об этом говорят возгласы и перебранки, ставшие вдруг намного резче, может, даже злее.
Затем взрывается вторая гроздь. И сразу же превращается в извивающийся ряд или движущийся клубок.
За ней третья.
Ветер треплет на мачте черно-желтые полосы. Воздух будто наполнился жужжанием взбудораженного осиного роя. Жужжанием беспокойным. Заставляющим насторожиться. Тревожным. Да это и есть тревога! Тревога!
Теперь они уже трутся в лесу. Ищут указатели, находят конверты, намечают азимут. Волнуются, шумят, несутся сломя голову. Вот это настоящее дело! Из-за одного его стоит не задумываясь ехать в лагерь.
А я сижу здесь. Ноги повисли, настроение аховое. Как у больного. Даже злости не осталось. Только страшно грызет жалость. Ужасно обидно, что вынужден мучиться в совершенно противопоказанном мне положении. Я, Андрус Лийвак, должен сидеть один и без действия.
А еще говорят, что учителя, пионервожатые и другие воспитатели обязаны учитывать характер ребенка! Да ни капельки тут не учитывают. Если уж Андруса Лийвака сажают на берег болтать ногами, то старший пионервожатый, этот Длинный Тыну, может нести свой педагогический диплом обратно в институт. Ничего он не умеет учитывать! Он меня вовсе и не знает. А я ведь пробыл уже две недели в лагере на его глазах. Это же несправедливость. До самых верхушек сосен кричащая несправедливость. Ну я ему еще покажу! Такую штуку придумаю, что держись! Он заставляет меня быть судьей! Торчать среди сосновых коряг. С пятью конвертами для пяти отрядов в кармане. Что бы ему назначить? Ну, скажем, Хельви, например?
Ха-ха-ха! Даже сейчас еще смех берет, как она там в тине барахталась. Чистого места, наверное, и под языком не осталось. А пахло как! Фу!
Да. Вот это фокус удалось проделать с Хельви. Ну и напугалась она! Ха-ха-ха! Придет же такое в голову… Хельви шла по берегу, по гребню дюн… Вдруг я выскочил из-за деревьев и закричал диким голосом: «Прыгай! Прыгай вниз!» Будто динозавр какой нападал. Хельви и прыгнула. С берега бух прямо в прибрежную тину и жижу.
А чего она идет мимо так, будто меня и нет! Будто вместо меня один воздух. Тут она увидела, что есть и еще кто-то! Теперь будет знать!
Вдруг мне почудилось, что внизу, в прибрежной траве, что-то шевельнулось. Хельви тут же вылетела из головы. Я стал пристально разглядывать кусты и темно-зеленую траву. Тут и там желтыми латками кудрявились какие-то цветы. Быстрая речка сверкала на солнце и казалась мне очень веселой.
Я напряг глаза, но никакого движения больше не заметил. Жалко.
Речка радостно переливалась, и я не мог оторвать от нее взгляда. И мне вдруг представилось, будто вода смеялась, когда кружила между камней. Ясно воспринимал я еле слышное, спокойное журчание. Оно отдавалось в моих ушах словно тихий смех. Смех воды.
Веселый голос речки был для меня открытием. Я внимательно прислушивался, будто можно было разобрать, о чем она рассказывает, над чем, звеня и журча, смеется.
Да, я слушал с большим напряжением. Было даже смешно это мое внимательное прислушивание. Я и раньше ведь слышал всплески воды. Когда плавал, на лодке катался, стоял с мальчишками на мосту. И все равно этот звук был для меня теперь новостью. Почему? Может, потому, что звучал в одиночестве, был единственным. Ничто ему не мешало. Не было мальчишечьего гомона, скрипа уключин, всплеска весел. Ни одного другого голоса вокруг, кроме этого… тихого веселого.
Неужели? Неужто возможно такое, что твои уши слышат только одно смешливое журчание? Ведь в мире так много разных звуков: крик, шум, свист, грохот, стук, писк, скрип… Одних только слов для обозначения звуков столько создано, что говори и говори, а конца и не видно.
Я еще больше навострил уши. Вертел головой в одну, другую сторону. Честное слово, ничего другого, кроме этого речного голоса. Река и я. Мы были единственными живыми существами на краю этого дремучего бора.
Ну и мысли приходят!
Затем донесся другой, такой же веселый голос. Казалось, он хотел ответить реке. По-своему, звонкой трелью, но так же радостно.
Я поднял голову. Голубое небо надо мной было чистым и прозрачным. На нем повисло одно лишь пятнышко. Заливающееся трелью пятнышко. Птичка застывала, поднималась, опять застывала, опускалась. Словно парила в волнах голубого простора. Парила и заливалась от удовольствия! Словно разговаривала с речкой, и речка отвечала ей.
Какая это птица? Наверное, жаворонок. Я человек городской и в определении птиц не очень силен. Если бы разговор шел о машинах и мотоциклах, то тут бы я читал как по книжке.
Почему этот жаворонок не улетает? Все время на одном месте. Будто поднялся в небо для выступления. Чтобы все видели его, могли все время наблюдать за ним. Только чуточку парит вверх-вниз. Вроде волнуется, не может устоять на месте. Странно, что все выступающие волнуются. Одни больше, другие меньше. Сам-то я ни разу не выступал. Видно, все же страшновато, когда все на тебя смотрят. А ты показывай, на что способен. Даже Хельви нервничала. Ломала свои длинные пальцы. На шее выступили большие красные пятна.
А пела она здорово. Таким низким и нежным голосом. И когда надо было брать высокие ноты, она и тут не плошала. Прямо звенело. И в бадминтон играет так, что смотреть любо. А когда в тину вляпалась, плакать не стала. Вся в грязи, а прошла мимо меня, будто принцесса…
В картине этой почему-то уже не было особой привлекательности, и я стер ее с экрана своей памяти. Стал думать, когда же эти орлята доберутся сюда? Прошел уже час с начала игры. Поди знай, какого крюка им придется дать. Я ведь последний пункт. Отсюда они прямо через лес помчатся в лагерь.
На руку мне вдруг села божья коровка. Села, аккуратно уложила свои крылышки и застыла на месте. Я подтолкнул ее пальцем. Она как неживая перекатилась через руку и упала в мох между хвоей. Ну прямо мертвая!
Я снова выудил ее на ладонь и на время оставил в покое. Божья коровка лежала, лежала — и как пустится бежать! Подставил палец — она забралась на него. Перелезла на другой, с него опять обратно. Одно сплошное путешествие. Было интересно от нечего делать гонять божью коровку. Наконец я позволил ей достичь кончика пальца, расправить крылья и лететь своей дорогой. Полетела. Только куда? Есть ли у нее какой-нибудь дом, как у пчел или муравьев? Или просто так летает? Где опустится, там и живет.
