Вася Чапаев - Лихачева Зинаида Алексеевна (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
Старик замолчал. Катерина Семеновна тихонько вздохнула. Иван Степанович, насупившись, по привычке барабанил пальцами по столу.
— Ну, чего было делать? — ни к кому не обращаясь, усмехнулся Егор Васильевич. — Открыл я торговлю. Как в полую воду, поплыла с моего двора всякая худобишка. Кому что занадобилось: хомуты старые, телега без колес и бабья радость — чугунки, горшки да ухваты. Расторговался, дверь забил, окошки крест-накрест заколотил и подался куда глаза глядят. Была б пара глаз — пошире бы глядел, а то мой один зрак на город Тамбов уставился... Вот в Тамбове-то и начала жизнь из меня крендели вертеть. Ремесла в руках никакого не имел, а на силу обижаться не мог. Ну и давали мне работу по силе — подыми, отнеси да положь. Ворочал, ворочал, пока чего-то в нутре не лопнуло. Кровь со всех концов пошла. Жила, что ли, какая натуги не выдержала, не знаю, только положили меня в больницу. Как сначала лежал, не помню: плохой был. А потом полегчало. Огляделся, смотрю: много бедного народу со мной лежит. Соседом моим по копке старичок один был. Душевный такой, все песни петь хотел, а грудь ему не дозволяла. Только заноет, а на него сразу кашель накинется, отдышится — и опять петь. Говорит: «Не могу без песни». Я ему и скажи: «Ты, дед, обязательно сам петь хочешь? А то давай я спою, а ты отдохни». Возрадовался старый: «Спой, — просит, — спой!» Я и запел нашу солдатскую:
Шарманщик закашлялся:
— Не тот теперь голос, а в те поры, куда с добром, пел. В роте запевалой был. Старик-то сперва заулыбался, ноги с койки спустил, ко мне хочет, а силов у него нету. Болезнь его, как собака мосол, всего обглодала. Сидит на койке и плачет, как дите: «Спасибо, — говорит, — за утешение». И другие, которые больные, тоже спасибо сказали. И началась моя маета. Мне бы лежать да думать, как дальше жить, а я с утра песни пою. Петь в больнице запрещалось, но сестрицы сами слушать приходили. Понравилось, видать. Проснулся я как-то поутру, смотрю, а старичка-то моего нет. Голая койка стоит. Ночью помер. В обход подходят ко мне доктор и сестрица наша и говорят: «Вам, Егор Васильевич, покойный дедушка — сосед ваш — наследство оставил». Повскакали тут все с коек: какое наследство? У меня аж дух захватило: и старика жалко и наследство радость. Думаю, может, деньги? На ноги теперь встану... А доктор улыбается: «Шарманку свою вам завещал и два рубля серебром». Дед-то, оказывается, шарманщиком был. Так и я шарманщиком сделался...
— А было б тебе жениться, — тихо сказала Катерина Семеновна. — Свой угол, ребята старость бы твою покоили...
— Куда мне жениться! Вишь, какой я красивый. Какая за бельматого пойдет? Бельмо-то я в солдатчине заработал... Идем мы своей ротой на маневрах, апрель был. За город вышли — красота господня! Над полями пар стоит, дух от земли приятный. Слышу: свистит жаворонок, а где — не видать. Задрал я башку, в небо гляжу... а в этот момент кто-то хлясь мне по глазам. Поручик наш перчатками по морде смазал: не глазей по сторонам, когда в строю идешь! Долго я проморгаться не мог. А потом стал глаз болеть, болеть, и наболело бельмо...
Вася слушал, уставясь на керосиновую лампу, и вдруг отец, мать и дед Егор поднялись к потолку и закружились вокруг самовара. И самовар стал не самоваром, а лучи от него, как от солнышка. Дед Егор вытянул шею и запел петухом, а мать зашикала: «Залез в избу, да еще орешь, горластый!» Вася ужасно удивился и... проснулся.
Из сеней слышалось заполошное кудахтанье: мать выгоняла петуха. Ни деда Егора, ни шарманки не было. По пустой горнице шмыгали солнечные зайчики. Прошлепав по золотистому теплому полу, Вася высунул нос в сени.
— Мама, а где шарманщик?
— Ушел на Круглый базар. Он придет. Тятя ему сказал, пусть у нас поживет, такой хороший старичок. Душевный!
В доме Чапаевых дед Егор пришелся ко двору. Утром он вместе с Катериной Семеновной провожал Андрюшку и Ивана Степановича. Потом забирал шарманку и уходил сам. К обеду возвращался и приносил хлеб. В особо удачные дни Егор Васильевич с довольным видом выкладывал на стол сахар, чай, баранки.
Иван Степанович сначала серчал. Его самолюбие не позволяло принимать подарки от старика. Но дед Егор сразу поставил все на деловую ногу.
— Ведь ежели бы я на постоялом дворе жил, меня бы за ради Христа никто держать не стал? Так ай нет?
— Так, — соглашался отец.
— А коли так, с какой такой радости я у вас буду дарма околачиваться? Как могу, так и пособляю. И в этом деле ты, хозяин, мне не указчик — хошь серчай, хошь не серчай.
Вечерами Вася с ватагой ребят утаскивал старика под большие ветлы Лягушевского оврага. Глядя на внимательные рожицы слушателей, по-стариковски словоохотливый дед Егор искусно переплетал в своих рассказах быль с небывальщиной. Оборотни, лесовики и водяные играли не последнюю роль в повествовании. Но и без этих таинственных персонажей Егору Васильевичу было что порассказать о своей бродячей жизни.
Старик был ярким представителем людей, о которых степенные, домовитые мужики с презрением говорили: «Рази это человек? Ни кола ни двора — перекати-поле!»
Кто знает, сколько талантов умерло в этих беспокойных «перекати-поле». Никем не руководимые, легкие на подъем, бродили они по необъятным русским просторам, влекомые единственным желанием увидеть своими глазами белый свет.
Много раз возвращался Егор Васильевич в родную Тамбовщину и, распугав квартирующих в его избенке воробьев, давал зарок бросить бродяжничество. Он добросовестно таскал домой охапки лозняка и принимался плести корзины. Но неизменно наступало утро, когда он, таясь от соседей, уходил без оглядки по рассветной росе, чтобы раствориться в душистом просторе полей вместе со своей неразлучной спутницей — шарманкой...
— Вот уйду я скоро, — сказал как-то шарманщик детворе, — и забудете вы дедушку Егора. С глаз долой — из сердца вон. Давайте я вас хоть песням научу, все память о себе оставлю.
Хор получился славный. Идущие по воду женщины, заслушавшись ребят, подолгу простаивали на тропинке, перекладывая с плеча на плечо коромысла с полными ведрами.
Вася смущался и не пел. Но как-то дед Егор запел старую песню:
Вася не вытерпел и подтянул.
Постепенно смелея, мальчишеский звучный альт вырвался из хора, взлетел вверх и зазвенел над другими голосами.
Дед Егор изумленно замигал:
— Ну и голосина у тебя, милок! До сердца достанет! Хорош, лучше некуда!
В этот вечер глаз шарманщика подолгу останавливался на мальчике. По дороге к дому, когда они остались вдвоем, дед Егор спросил:
— А что, Вася, пошел бы ты со мной?
Вася растерялся:
— Я? Пошел бы! Только как дома скажут?
— Помалкивай, — обнадежил старик. — Сам поговорю... Завтра после обеда я тебе мигну, и ты сразу уходи. Без тебя мне способней будет завести разговор. Понял?
После обеда Вася не спускал глаз с деда Егора. Старик подождал, когда в избе остались только Катерина Семеновна и Иван Степанович, и подал мальчику условный сигнал. Васю как ветром выдуло из избы. Пробравшись под окно, он, скрючившись в три погибели, устроился на завалинке.
— Так и лишился Васька места, — доносился из избы голос отца. — Сам ушел, не вытерпел, и правильно сделал, потому у нас в роду никогда мошенники не водились. А теперь ему дороги нет: купцы-то все в одну дуду дудят.
Дед Егор отвечал тихо:
— Вот я и говорю: пусти. Наше дело чистое — музыку играем, песни поем, народ радуем. Голос у Васи — клад золотой! Глядишь, и заработаем на зиму, все семье подспорье.
Вася насторожился. Он услышал, как засморкалась мать, откашлялся отец.
