Самая высокая лестница (сборник) - Яковлев Юрий Яковлевич (книги без сокращений TXT) 📗
Он говорил, а Сергеева-Алексеева как бы не слушала его.
— Билет я вам обязательно устрою… бесплатный, — скороговоркой сказала она. — А остановиться… у меня дома неудобно.
— Мне только переночевать, — нерешительно произнёс Назаров. — Никаких удобств не надо.
— Я понимаю, вам не надо… Но у меня только одна комната. Кухня тесная…
— Действительно, неудобно, — тихо сказал Назаров.
Он стоял посредине театрального двора, где колонны, деревья, крепостные стены и фронтовые блиндажи были ненастоящими, сделанными из холста и фанеры. И ему вдруг показалось, что стоящая перед ним женщина тоже ненастоящая — склеенная из каких-то цветастых, театральных материалов. И он не знал, как ему вырваться из этого холодного безжизненного окружения, как вернуться в нормальную человеческую жизнь.
И тогда к нему подошла эта стриженая дурочка и сказала:
— Пошли… У нас будет удобно.
Все бывшие во дворе удивлённо переглянулись. Только Алиса оставалась невозмутимой.
Она не думала, что скажут дома, куда поставят раскладушку для этого незнакомого парня. Она спасала человека от позора, а когда спасают, не думают, не взвешивают, а раз — и в холодную воду.
— Вот и хорошо, — с плохо скрываемым облегчением произнесла Сергеева-Алексеева.
— Вот и хорошо, — пробормотал Назаров.
Алиса взяла его за руку и повела через булыжный двор к тяжёлым воротам, на которых белой краской намалёвано: «Посторонним вход воспрещён!» И пока они шли через двор, никто не тронулся с места, никто не поднял глаз. Словно здесь, среди
старых декораций, разыгрывалась пьеса, по ходу которой если кто-нибудь поднимет глаза, превратится в каменную глыбу.
— Нехорошо получилось, — тихо сказал Семидругов. — Он тебе жизнь спас.
— Что же теперь, ему памятник ставить? Да?
И вдруг рядом раздался сухой, стреляющий кашель Барсукова. Он был глухим, но из тех, которые, когда надо, слышат. И которые, когда надо, пользуются правом глухих — кричать.
— Вон со двора! Поналезли в щели! Вон!..
Он делал вид, что кричит на ребят, но кричал на Сергееву-Алексееву. В большом мире он был маленьким человеком. Но здесь, в театральном дворе, он был богом, царём и воинским начальником, и он орал:
— Вон! Вон! Вон!..
Орал и кашлял. И его кашель был похож на выстрелы старого, но действующего ружья.
Корзинка
После смерти пожарного собака со смешным именем Корзинка стала редко бывать дома. И в дождь, и в снегопад её можно было встретить на улицах посёлка. Она трусила по дороге, старательно принюхиваясь, словно не теряла надежды напасть на след своего хозяина. Корзинка была дворняжкой среднего собачьего роста, с жёсткой спутанной сизой шерстью. Казалось, собака вывалялась на остывшем пепелище, а стряхнуть с себя золу не удосужилась.
Корзинка знала всех жителей посёлка и никогда не лаяла на знакомых. Но стоило появиться чужому, собака становилась добровольным конвоиром. Тихо порыкивая, она сопровождала пришельца, при этом шерсть сердито поднималась на загривке.
Всю неделю Корзинка была вольной уличной собакой. В воскресенье же она выходила за ворота, в ошейнике, на поводке, в сопровождении вдовы пожарного. Маленькая безродная дворняжка и длинная худощавая вдова с круглым яблочным румянцем на скулах и острым, раздвоенным на конце носом вызывали улыбку у встречных. На поводке Корзинка вела себя прилично: не рвалась из стороны в сторону, а шла на шаг впереди своей хозяйки и даже появление кошки — попробуй удержись! — не выводило собаку из равновесия.
Нагулявшись вдосталь, вдова возвращалась домой, на крыльце снимала с Корзинки ошейник и, скомандовав «Пошла!», захлопывала перед её носом дверь. Корзинка не долго обижалась. Она убегала на улицу, в свою стихию, где, если быть расторопной и не пасть духом, можно прокормиться и прожить…
И вдруг у смешной, полууличной собаки родились щенята. Она принесла их под домом и там же устроила гнездо, не рассчитывая ни на чью помощь. Узнав о прибавлении семейства у Корзинки, вдова решила, что надо незамедлительно утопить щенят. Она отправилась за Гусаровым.
В каждом посёлке обязательно есть мастер на все руки, который латает крыши, меняет проводку, укрепляет заборы, врезает замки, чистит колодцы и делает ещё множество необходимых людям дел. Таким умельцем был Гусаров. Вдова пожарного без труда разыскала его и спросила:
— Гусаров, можешь утопить щенят?
— Я всё могу, — мрачно ответил Гусаров.
Щетина серебряными гвоздиками торчала из его впалых щёк, а винный перегар окутывал Гусарова невидимым глазу устойчивым облаком. Глаза его были бесцветными, не способными зажечься от радости и потускнеть от печали. А улыбка походила на гримасу.
Вдова по-мужски откинула полу пальто и извлекла оттуда кошелёк, оставшийся от пожарного.
— Зайдёшь после обеда, — приказным тоном сказала хозяйка Корзинки.
Право приказывать давала ей зелёная трёхрублёвка, которая из кошелька перекочевала в несмываемо-тёмную ладонь Гусарова.
Гусаров пришёл в назначенный час. Его слегка покачивало. Он как бы испытывал на себе непривычное для жителя земли состояние невесомости. Гусаров постоял перед дверкой, ведущей под дом, опустился на колени и заглянул внутрь. При слабом свете, едва проникающем в подполье, он увидел Корзинку. Собака лежала на боку, и два маленьких тёмных комочка жались к её животу. До Гусарова донеслось звонкое причмокивание — щенки сосали молоко. «Пусть напоследок попьют молочка», — подумал Гусаров и стал ждать, пока два маленьких существа получат то, что им положено природой, чтобы потом заграбастать их и отнести к реке. Он для этого припас мешок.
Щенки сосали долго, и Гусаров не спеша полез под дом.
— Корзинка! — сиплым голосом позвал он.
Собака, не меняя положения, повернула к нему голову и, убедившись, что человек знакомый, не зарычала, не заволновалась, а продолжала кормить кутят. Гусарову стало неловко, что Корзинка не боится его. Лучше бы она зарычала или схватила его за рукав. Он подполз ещё ближе. Теперь к звуку двух ненасытных ртов прибавилось хрипловатое дыхание Корзинки. Лёжа на животе, Гусаров наблюдал за жизнью дружного собачьего семейства. Щенки энергично сосали мать. Откуда только в худой, полуголодной собаке бралось столько молока!
Неожиданно в памяти Гусарова возникла тёмная, нетопленная изба. Он вспомнил мамку, сестрёнку Кланю и себя — маленького Гусарова. За окном гудел ветер, а печь была холодной, выстуженной. Кланя плакала тоненько и протяжно, а его познабливало и мутило от голода. Временами мамка отчаянно сгребала их обоих руками и из последних сил прижимала к себе. И сразу становилось теплее. Кланя утихала. Маленький Гусаров забывал, что ничего не ел с утра. Он чувствовал себя защищённым от всех бед, от войны, от ненастий и засыпал…
И сейчас, в тёмном сыром подвале, Гусаров вдруг позавидовал двум пушистым комочкам, которые посасывают молоко и им тепло от материнского брюшка. Он инстинктивно потянулся к Корзинке, уткнулся лбом в собачью шерсть, от которой пахло дождём, и уснул.
Ему приснилась старая изба с низкими потолками. И холодная, нетопленная печь. Печь холодная, и мамка тоже холодная. Она мечется из угла в угол и всё думает, как ей уберечь Гусарова и Кланю от вдовы пожарного. А вдова стоит с мешком в дверях и ждёт, когда мамка выбьется из сил, чтобы заграбастать ребятишек и утопить, как кутят…
Гусаров проснулся от щемящего чувства жалости. Ему было жалко себя, мамку, сестрёнку Кланю. Эта запоздалая жалость всё перевернула в душе, и ему захотелось громко, навзрыд, как в детстве, заплакать. Было уже совсем темно, и Гусаров не сразу сообразил, где он находится. Потом он втянул носом запах собачьей шерсти и услышал над ухом хриплое дыхание Корзинки. Ах да, он под домом лежит животом на земле. Почему же щенки не цокают маленькими ртами, сосущими молоко? Может быть, щенков уже нет? Пока он спал, пришла вдова пожарного и сгребла их в мешок? Гусаров осторожно протянул руку к животу спящей собаки. И тут чей-то маленький беззубый рот ухватился за его палец и стал энергично сосать, как малыши сосут соску-пустышку. И где-то далеко, в забытом уголке души старого неудачника, шевельнулось робкое, нежное чувство. Он тут же устыдился этого чувства. «Слюнтяй! — сказал он сам себе. — Пора топить щенков!» Он хотел отдёрнуть руку, по щенок крепко присосался к пальцу. «Отвяжись!» — мирно сказал Гусаров. И вдруг почувствовал, что не сможет оторвать щенков от матери. Ни за какие деньги и посулы не сможет. Потому что вместе с кутятами, в тёмной холодной реке утопит остатки драгоценного человеческого тепла, сохранившегося в нём от матери.
