Сигнальщики и горнисты - Алексин Анатолий Георгиевич (прочитать книгу TXT) 📗
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом, и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт — так в лифт, не заходить в квартиру — так не заходить.
Но когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
— Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту — в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: «Ненавижу войну!», точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
— На улице холодно? — спросила Надежда Емельяновна.
— Что вы? Тепло!
— А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе… Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
— Это моя дочь, — глухо сообщила Надежда Емельяновна.
— А рядом?
— А рядом… я. Что, не верится?
Чтобы я не сравнивал ее с фотографией, она еще глубже погрузилась в платок. Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же: годы не смогли изменить их форму, стереть их значительность. Но раньше это была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь…
Я помнил, что, разговаривая с детьми, Надежда Емельяновна начинает плакать. И изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.
— Сегодня замечательная погода! — провозгласил я. — И вид у вас гораздо лучше, чем… в те дни.
— А ты в те дни у меня не был, — без насмешки и упрека ответила она.
— Вечером к вам придет мама! — Своими сообщениями я хотел предотвратить ее слезы. — А у нас в доме ремонт собираются делать!
— Дом старый, — согласилась она. — Но прочный. Сколько еще простоит!
Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.
— Таню я прямо сюда привезла. Из родильного дома… — Помолчала и добавила: — Она любила выпрыгивать во двор через окна.
— Это уже… потом? Позже?
— Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.
Она шепотом попросила:
— Присядь.
Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем были разложены листки, вырванные из тетрадей в клеточку и линейку, из блокнотов и записных книжек. Листков было много… С возрастом их цвет изменился, и, как на лицах людей, на них появились морщины. Одни были сплошь исписаны, на других было всего несколько строк, карандашных или чернильных. Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.
— Это все когда-то Танюше писали… — сообщила Надежда Емельяновна.
Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:
— Ее так любили?!
— Здесь только записки. А письма я прячу!
Она приподнялась, дотянулась до комода и, выдвинув верхний ящик, достала оттуда несколько писем.
— Эти трое обещали пожертвовать ради нее жизнью. — Она положила на стол три поблекших конверта. — Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?
— Помнят! — вскричал я, чувствуя, что голос ее дрожит и вот-вот оборвется. — Эти помнят! И остальные, я думаю… Нет, я уверен!
Надежда Емельяновна закрыла глаза, раздумывая, можно ли верить моим словам. Наконец она тихо произнесла:
— Мне бы хотелось узнать, кто они… эти бывшие мальчики.
— Вы их не знаете?!
— Они же страдали под окнами… А подписывались одной буквой. Или двумя. — Она приподнялась. — Только в этой записке есть имя: «Петя».
— И меня Петей зовут!
— Я знаю: Петя Перов…
— Получается: Пе-пе! Есть такой рассказ. Слышали?
Мои восклицания сдерживали ее, отвлекали от горестных мыслей. Поэтому я громко и чересчур торжественно пообещал:
— Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!
— Каким образом? — Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под одеялом. — Школы, в которой они учились, уже давно нет… Ее снесли.
— А после войны они приходили сюда?
— К кому приходить?
— К вам!
— Зачем я нужна им? Гнедков, который между нами, на втором этаже, живет, сказал однажды: «Стучатся в дверь, когда есть нужда!»
— И вы ему верите?
— Гнедков с ними в одном классе учился. Я расспрашивала его, а он и ответил… той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.
— Значит, в другие города переехали! — уверенно заорал я, чувствуя, что голос ее вновь готов оборваться. — Переменили адреса — вот и все. А я разыщу! Перепишу эти буквы…
— Зачем? Ты письма возьми… Только не потеряй.
Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще у меня в руках.
— Танюша была не только красивой, — сказала Надежда Емельяновна. — Она была доброй. Всегда стремилась помочь… Как твоя мама. — Надежда Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. — Как ты.
Валька Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его не касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.
— По квартирам ходишь? — спросил он испытующе, как неопытный следователь, заглядывая мне в глаза. Гнедков-старший делал это осторожнее: доверительно и сочувственно. — «Бюро добрых услуг»? Ха-ха!
— А ты бюро каких услуг?
— Я вообще ни у кого в услужении не состою! Хочешь, чтобы тебя похвалили?
Если кого-нибудь хвалили, Валька тотчас искал причину, которая бы сделала похвалу незаслуженной.
— Брат милосердия? Доктор медицинских наук? Ха-ха!
— Что ты гогочешь под окнами? Она больна… Тебе неизвестно, что ли? У нее дочь на войне погибла!
— Больна? Прости, я не знал. А дочь ее погибла не на войне.
— Как… не на войне?
— Не на войне. И не на земле. И не в воздухе! И не на море…
Валька переминался в такт каждой фразе.
— А где же?
— Между небом и землей!
Валька любил обладать чем-то таким, чем другие не обладали. Часами с барометром и секундомером. Футболкой с тигром, разинувшим пасть, на которого Валька поглядывал с надеждой, как на телохранителя. Или секретом, или хоть самой маленькой новостью. Это выделяло его и вроде бы возвышало над окружающими. Разжигая любопытство собеседника, он таинственно переминался с ноги на ногу, будто пританцовывал: а ну-ка догадайся, а ну-ка узнай!
Я схватил нагло переминавшегося Вальку за узкие, костлявые плечи и притянул к себе:
— Где она погибла? Говори!
— Я же сказал: между небом и землей. На крыше!
— На какой крыше!
— Нашего дома.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда! Она училась с моим отцом…
Мама готовила на кухне диетический бульон для Надежды Емельяновны. Диете и режиму она придавала большое значение. Весь дом знал от мамы, как надо питаться, двигаться и дышать, чтобы не вступать в конфликт с организмом.
От имени нашей семьи придерживаться всех этих правил должен был я.
— Я буду здорова, если будешь здоров ты! Считай, что стараешься ради своей единственной матери.
Она часто ставила меня в безвыходные условия.
— Ты очень возбужден, — глядя в кастрюлю, сказала мама. — Чувствую по дыханию.
— Беседовал с Валькой Гнедковым…
— Сильнодействующий раздражитель!
— Он сказал, что Таня Ткачук погибла не на войне. А на крыше.
— На крыше тоже была война. — Мама оторвалась от диетического бульона. — Она сбрасывала зажигалки и была смыта… взрывной волной. Если бы не она, мы бы с Валькиным отцом могли задохнуться в бомбоубежище. Два соседних дома сгорели дотла. Теперь на их месте сквер.
