Земля лунной травы - Ширяева Галина Даниловна (книги TXT) 📗
Ночное небо с неярким месяцем, встретившее ее раньше картофельного поля и рыжих бугров, показалось ей чужим и холодным. То ли оттого, что Большая Медведица вроде бы висела над совхозом не так, как висела вечером, когда они с бабушкой сводили бородавки, съехав ручкой ковша куда-то в сторону. То ли оттого, что лесной шелест, вошедший к ним в дом через слабую лунную щель в дырявом ставне, здесь, снаружи, сразу превратился в могучий шум, подступивший, казалось, со всех сторон к дому. «Еще и в своем собственном доме!» — вновь с возмущением и с бабушкиной интонацией в голосе повторила Наташа, сердито вспомнив еще и о том, что лесной шум принес к их дому не кто иной, как тот самый ветер с красивым морским названием, который так по-домашнему прилетает к их крыльцу, когда Наташа стоит но верхней ступеньке, облокотившись о ветхие перила, и на который бабушка Дуся ворчит так по-домашнему: «Ишь, разгулялся!» Днем этот коварный ветер не приносил к их крыльцу этого ночного мертвого шелеста, потому что дул в другую сторону, как и положено было делать настоящему морскому ветру с красивым именем — бриз.
А картофельное поле даже теперь, ночью, было прежним — ни свет слабого месяца, ни холодное чужое небо не справились с ним. И оно по-прежнему вплотную храбро подступало к темной ночной громаде леса. Наташа не смотрела в ту, лесную сторону, но все же краешком глаза видела на фоне лунного чужого неба нечеткие очертания шевелящихся под ветром черных крон. «Ну что ж, — подумала она. — И все равно там, дальше, — равнина и вековые реперы». И ночи шелестящий лес, стиснутый Наташиным полем и Наташиной равниной, на этот раз показался ей не очень страшным.
Она тихо спустилась с крыльца, чтобы обойти дом кругом и увидеть еще и родные рыжие бугры с боярышником. Она шла, жалея, что теперь лето и под ногами нет скрипучего снега, а потому никому, даже ей самой, не слышен звук ее твердых шагов.
Большая Медведица за домом стала видна вся, и небо, освещенное с краю светом отцовского завода, сразу перестало казаться чужим и холодным, а потому и бугры под луной сразу представились ей прежними — спокойными, открытыми по-доброму и по-честному. «Пусть шипит», — подумала она про лес. Пусть шипит по-Нюркиному, подсовывая ей одного оборотня за другим! Она обошла дом еще один раз, еще один и еще, каждый раз храбро захватывая все большую территорию, прихватив и репейники за домом, и курятник, и даже кусок картофельного поля, чуть не запутавшись ногами в полегшей ботве, пока не спохватилась, что на ногах у нее тесные Райкины босоножки, которые она надела в темноте по ошибке, и что она уже успела расшлепать их о мокрую землю…
Бабушка Дуся беспокойно заворочалась на своем сундуке, когда Наташа кралась через кухню обратно в спальню. Почувствовала, что неспокойно в доме, что кому-то не спится. И Наташа с угрызениями совести вспомнила, как после того страшного вечера, сидя на печке в дальнем углу, она так по-злому не поверила в ее добрые шаги под окнами… И еще она вспомнила с жалостью, как на следующий день, утром, бабушка Дуся нашла в сенях красивый кукольный башмак с зелено-полосатым бантиком и долго безуспешно пыталась напялить его на толстую и неуклюжую Веркину ногу, наивно думая, что это Верка обронила. Красивый тот башмак Наташа потом забросила подальше в овраг, в глубокий снег…
— Достала? — сонно спросила Райка, приподняв с подушки голову, когда Наташа стаскивала с ног тесные босоножки.
— Достала, достала, — шепотом успокоила ее Наташа. — Спи.
Даже во сне бедная Райка думала по-князьевски — о дефиците…
Остаток ночи Наташа провела плохо, но один сон ей все-таки успел присниться.
Пустынное картофельное поле и рыжие ночные бугры все еще маячили у нее перед закрытыми глазами, и потому ей приснилась темная тревожная равнина, которая почему-то считалась морем, и темные облака над ней. А рядом с Наташей был тот самый человек, который был виноват в том, что море было такое унылое и облака над ним темные. И это был не кто иной, как мигуновский племянник. «Это они пока такие темные, — сказал он виноватым голосом. — Потому что еще рано и солнца пока нет. А потом они будут серебристыми…» — А горох-то небось с Райкой ел!» — сказала ему Наташа, но все равно он продолжал говорить ей что-то про облака. И Наташа все старалась запомнить его голос, чтобы узнать его в лицо, вспомнить потом, когда будет солнце и облака засеребрятся. Она все прислушивалась и прислушивалась а он все обещал ей что-то хорошее про облака. А Наташа запоминала его голос — спокойный, убаюкивающий…
Однако проснулась она от дикого вопля.
В кухне вопила Райка.
Наташе, еще не проснувшейся толком, сразу стало ясно почему она вопит: чистила картошку к завтраку и порезала ножом палец. Любую царапину Райка воспринимала как смертельную рану, это осталось в ней с детства — даже капельки своей крови она видеть не могла. А крови из Райкиных царапин обычно выливалось столько, что все вокруг пугались иногда даже больше ее самой.
— О небо! — воскликнула Наташа громко, чтобы услышали в кухне. — Как же она себе дырья-то прокалывала?
Тишина, наступившая в кухне, была такой зловещей, что Наташа поняла: сейчас Райка спросит ее про расшлепанный босоножки.
— А это ты ночью…
— А это ты на огороде у Петровны горох слопала?!
В то же мгновение Наташа была уже в кухне, и Райка, сидящая за столом с прижатым к груди забинтованным указательным пальцем, опешила.
— К-когда?
— А вот тогда! С племянником! Сама теперь эту кашу расхлебывай!
Тень приятных воспоминаний тут же скользнула по Райкиной физиономии.
— Баба Дунь! А ты чечевицы так и не достала?
— Вот-вот, баба Дунь! Это ей в самый раз! Только ты ей не кашу, ты ей похлебку из чечевицы свари!
— А зачем похлебку-то?
— А пусть лопает!
— А это ты ночью в моих босоножках…
Тут Райка заработала — бабушка Дуся шлепнула ее ладонью по затылку.
Райкина голова не привыкла к тяжелой бабушкиной руке — шея у нее не была натренированной, и Райка ткнулась носом в кастрюлю с начищенной картошкой, успев все же кому-то безуспешно пожаловаться:
— Дерется!
Ушла она в Князьевку тут же после завтрака, обиженная уверенная в том, что к ее расшлепанным ночью босоножкам бабушка Дуся тоже имеет какое-то отношение — небось вместе ночью куда-то тайком шастали бородавки сводить, а ее, Райку на это время колышком припирали… С собой она захватила не только свои пожитки, а, похоже, и еще кое-что прихватила, потому что сумка ее напоминала переспелый разъевшийся огурец.
Наташа вышла проводить ее на крыльцо и видела, как она, волоча ноги в расшлепанных босоножках, долго заметала следы чтобы бабушка Дуся не догадалась, что отправилась она не в город вовсе, а в Князьевку. Сначала Райка двинулась к буграм потом сделала вид, что вспомнила что-то, повернула влево «Ага, — отметила про себя Наташа, — про дедушкину могилку вспомнила». До кладбища и дедушкиной могилы Райка однако же, не дошла, пустилась почти вприпрыжку, то и дело поправляя сползающие с пяток ремешки, вдоль оврага с лесу, к лесной князьевской дороге… И чем дальше уходила Райка, тем беспокойнее и тревожнее начинала чувствовать себя Наташа, оставаясь такой одинокой на высоком крыльце под холодным ветром, потому что, уходя, она успела увидеть, как бабушка Дуся доставала из шкафчика ключ от сундука.
И уж пора было бы давно позвать Наташу с холодного ветра, у нее уже зуб на зуб не попадал, а бабушка Дуся все что-то копошилась там над этим сундуком, что-то искала.
Наташа на этот раз не выдержала и, все еще преисполненная той ночной храбрости, что заставила ее выйти под мрачное чужое небо к лесному шелесту, заглянула в кухню.
— Хорошая шерсть, — сказала ей бабушка Дуся, рассматривая на свет свою старую кофту. — Свитерок к зиме тебе свяжу.
Ах, вот оно что! Бабушке стало совестно за свою добавку к Райкиной лапшовой кофте…
— На-ка вот, помоги распустить.
— А теплица? — Оттого, что опасность разоблачения и на этот раз миновала, Наташа повеселела.
