Пока нормально - Шмидт Гэри (список книг TXT) 📗
– Мам, – позвал я.
Все блюда громоздились чуть ли не друг на дружке. На плите жарился бекон. Мать резала консервированные персики и груши, чтобы залить их раствором желе и поставить в холодильник.
– А, Дуги! – сказала она. – Хорошо, что ты уже дома. Посмотри-ка.
Она подняла со стола конверт.
В его левом углу стояла эмблема армии США.
– Наверное, от Лукаса, – сказал я.
– Но адрес написан не его почерком, – сказала мать.
И она была права. Она опять стала резать персики и груши, все мельче и мельче. Жидкое желе остывало на плите.
– Открой письмо-то, – сказал я.
– Лучше ты, – ответила она.
Я открыл конверт и вынул письмо. Оно оказалось написанным от руки, так что прочесть было трудно. Я протянул его матери.
Она посмотрела на меня, отвернулась, чтобы вымыть руки, выглянула в окно, снова повернулась ко мне, посмотрела на письмо и наконец взяла его.
Ее испуганный глаз.
Потом она прочла вслух самые важные места.
Что это письмо пишет за Лукаса его товарищ. Что Лукас был тяжело ранен, но сейчас все более или менее нормально. Что он будет дома через пару месяцев, а может быть, через три или чуть позже, в зависимости от того, как все сложится. Вы же знаете – армия есть армия. А еще он надеется, что вы не расстроитесь, когда увидите, что он стал немного другим. Из Вьетнама все возвращаются немного другими.
Что Лукасу не терпится нас увидеть.
Она прижала письмо к груди. Посмотрела на меня. Закрыла глаза.
– Чего ты?
– Он говорит, что ему не терпится нас увидеть, – сказала она не обычным голосом, а каким-то совсем тонким.
И закрыла лицо руками.
– Мам!
– А еще, что он нас любит.
Она открыла глаза, снова посмотрела на письмо, сложила его и сунула обратно в конверт.
А конверт положила на подоконник, рядом с раковиной.
Ну скажите мне, пожалуйста, скажите – разве можно вот так улыбаться и плакать, плакать прямо над нарезанными грушами и персиками?
Глава 4 / Гравюра CCXLI
Морская Чайка
– Зритель должен понимать, что эта левая нога находится в воде. В воде, мистер Свитек. А не перед ней. Ты должен создать впечатление глубины.
– Я вижу, что эта дурацкая нога находится в воде, – сказал я.
– И как Одюбон помогает тебе это увидеть?
– Он меняет цвет ноги.
– А еще?
– Контуры не такие четкие.
– Именно. Вся нога как бы немножко расплывается. И края, и поверхность – все видно не так четко. А между этими пальцами даже перепонка не видна.
– И как же я…
– Бери карандаш, и мы нарисуем эти линии потоньше и чуть-чуть покривее, потому что свет искривляется, когда проходит сквозь воду. Ну-ка, следи за моей рукой.
Поверьте мне, все это очень непросто. Думаете, я вру? Я провозился с Большеклювыми Тупиками весь сентябрь, причем дольше всего мучился с этой дурацкой расплывчатой ногой, потому что художники рисуют не двухмерные картины – это на случай, если вы не знаете. Художники рисуют трехмерные картины на двухмерной поверхности, как объяснил мне мистер Пауэлл и как я сам объяснил Лил Спайсер.
– И как же они это делают? – спросила она.
– Чтобы это понять, надо быть художником, – ответил я.
И если вы думаете, что она сказала: «Так почему же тогда ты понимаешь?» или еще как-нибудь постаралась меня поддеть, то вы ошибаетесь. Она не сказала ничего похожего.
Угадайте почему?
Мои дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли в основном нормально. В основном. С моей «Географической историей мира» пока ничего не случилось – и очень хорошо, потому что мистер Барбер проверял ее каждый раз, когда проходил со своей гигантской кружкой кофе мимо моей парты. Думаю, он только радовался тому, что я не вписываю свои ответы рядом с контрольными вопросами в конце каждой главы, потому что это значило, что я не пачкаю его новый учебник. Мистер Макэлрой показывал нам диафильмы о варварских ордах Древней Руси, и когда пора было перекручивать пленку на следующий кадр, проектор подавал ему сигнал противным писком. Вы не поверите, сколько на свете диафильмов про варварские орды Древней Руси. Миссис Купер еще не заставляла нас читать свою дурацкую «Джейн Эйр», так что впереди по-прежнему маячили все сто шестьдесят страниц – правда, это было неважно, потому что я все равно не собирался ее читать. Миссис Верн так ни разу и не вызвала меня, когда я поднимал руку, зато вызвала, когда я не поднял руку, чтобы подловить меня и показать всем, какой я придурок. Но я еще раньше догадался, чего она хочет, поэтому, когда она спросила меня, что такое квадратное уравнение, а сама думала, что никто в классе, кроме нее, этого не знает, я взял и ответил правильно. Я не пытался ничего отколоть на уроках тренера Рида – нет, сэр, паршивец вы этакий, – только через две недели тупых упражнений по ведению мяча и бросков по корзине, когда нам наконец разрешили поиграть в баскетбол, я незаметно перебежал из Команды Полуголых в Команду Одетых. А на уроке мистера Ферриса мы с Лил провели первую лабораторную работу по приготовлению перенасыщенного раствора – это означало, что я возился с разными вонючими веществами, а Лил наблюдала и записывала результаты.
И между прочим – только не подумайте, что я хвастаюсь, – знаете, какой у нас Лил получился отчет? Скажу одно: когда мистер Феррис его увидел, он сразу пустил Клариссу качаться.
Но тупая левая нога Большеклювого Тупика никак не выходила у меня правильно. Она все время выглядела так, как будто была перед водой, а не внутри.
Я корпел над ней все выходные, когда поблизости не было моего брата (а он часто где-то пропадал) и когда поблизости не было отца (а он всегда где-то пропадал). Я даже показал ее матери, но в таких делах на матерей рассчитывать нельзя, потому что правды от них не дождешься. Они только и будут твердить, что все у тебя прекрасно, и что ты настоящий художник, и что они не могут понять, откуда у тебя такой талант, поскольку больше в твоей семье никто не рисует.
Но эта дурацкая нога все равно не получалась.
В воскресенье вечером мы с матерью съели четыре размороженных гамбургера и большую миску итальянского салата с макаронами, а потом я решил, что мне необходимо вдохновение – без него ведь не удавалось обойтись еще ни одному художнику. Я спустился в подвал, взял там куртку Джо Пепитона и надел ее. Потом вернулся к себе наверх, раскатал лист и попытался утопить эту ногу в воде, потому что художник, как вы, наверное, помните, должен уметь создать впечатление глубины.
И у меня стало потихоньку получаться. Честное слово.
Но вдруг домой притащился брат. Он сразу поднялся по лестнице и вошел в нашу комнату. Первыми его словами были: «Чего это ты сидишь в куртке, когда…», – но тут он увидел моих Большеклювых Тупиков и загоготал, потому что уж он-то никогда в жизни не поймет, что такое порядочный рисунок, даже если взять его за шиворот и ткнуть туда носом, и схватил мой лист, потому что он последний урод, и снова загоготал и сказал: «Ты что, даже ногу не можешь нормально нарисовать? У нее такой вид, как будто она под водой», – а потом порвал лист и сказал: «Боюсь, тебе придется начать все сначала», – и разбросал клочки по моей кровати, потому что так обычно поступают люди с ярко выраженными криминальными наклонностями.
Потом он ушел, все еще посмеиваясь и даже не заметив, что на мне куртка Джо Пепитона, – вот придурок, – хотя я, конечно, был этому только рад, потому что сегодня все висело на волоске. Тогда я опять спустился в подвал и спрятал ее туда же, под лестницу.
