Вовка Булкин из 6 «б» - Маляренко Феликс Васильевич (серии книг читать онлайн бесплатно полностью TXT) 📗
— Ах, речовка, речовка, — задумался Михаил Евгеньевич, и Вовка заметил, как сосредоточенно собрались морщинки вокруг его глаз и углубилась складка на переносице. Вдруг Михаил Евгеньевич разулыбался, и морщинки лучиками разбежались по его лицу. — А я ведь тоже пионером был и все отлично помню. Еще в тридцатые годы ходили на сборы, и каждый отряд, как марш, свои бравые стихи рассказывал, — по-мальчишески увлеченно вспоминал поэт. — Помню, готовили мы сбор, и пионеры сами решили свою речовку написать. Вот мне и поручили… Хочешь, я тебе фотографии покажу? Чуток подожди.
Он открыл нижние дверцы серванта и стал вытаскивать книги, журналы, тетради, пока не добрался до альбома, выцветший голубой бархат которого потерся, и из уголков торчал желтый расслоившийся картон.
— Ну-ка, посмотри, — открыл он страницу с фотографиями, на которых были изображены пионеры в белых блузках с галстуками, прихваченными значками. Мальчишки — в высоких пилотках, девчонки — с короткими, набок зачесанными волосами.
— А это я, — показал он на крепкого пацана с полевой сумкой через плечо. — Всегда с блокнотом и карандашом ходил и вечно что-нибудь сочинял. У меня тогда и прозвище было — Острый Карандаш. По-другому не называли. Ни Миша, ни Николаев, ни просто Карандаш, а именно Острый Карандаш. Во все стенгазеты стихи писал. Хотя… какие это были стихи? А вот речовку!.. Ох, и тяжело мне с ней пришлось. Даже на совете отряда, — вдруг рассмеялся поэт, — прорабатывали, так долго писал. Хотелось, чтобы она гремела, как барабан, трубила, как горн. Ночами уснуть не мог, под одеялом с фонариком писал. И все-таки сделал. Там еще, помню, такие слова были:
После этого, представляешь, меня Красным Карандашом стали называть. Здорово, Красный Карандаш! Ох, и время было.
— А вы на фронте воевали? — осторожно спросил Вовка.
— Воевал. Я фронтовик образца сорок третьего года. Да ладно об этом. Сейчас будем чай пить. Ты эклеры любишь?! — улыбнулся он.
— Да-а, — кивнул Вовка.
— А мне мама и печень не разрешают. А сейчас с чем вы на пионерскую линейку выходите? Есть у вас какие-нибудь стихи?
— Есть, — грустно сказал Вовка, — нам их еще в четвертом классе Марина Николаевна подобрала.
— Ну-ка, давай прочти.
— Здесь? — густо покраснел Вовка. — Я плохо рассказываю. Я вам лучше на листочке напишу.
— А ты не стесняйся, — улыбнулся поэт, — я свои тоже плохо читаю. Ты представь, что маршируешь, а я, как барабанщик, — перешел на шепот поэт, — тебе в такт постучу. Ну, давай! — ладонями по столу он начал выстукивать марш. — Та-тара-та. Та-тара-та. Ну, давай!
начал Вовка и с каждым словом чувствовал, как пропадает его робость:
— Что ж, неплохо, — улыбнулся Михаил Евгеньевич.
— Да не очень. И рифма плохая.
— Молодец, чувствуешь. А к какому сроку надо?
— Сбор через месяц.
— Знаешь что? — лицо поэта стало серьезным. — А давай попробуем вместе. Чувство ритма у тебя есть, это я по стихам слышал, и рифму ты видишь. Мне через несколько дней рукопись в издательство сдавать. Ночами сидеть приходится. Давай начни писать, а я посмотрю, и вместе доработаем. И ты не бойся, если сразу не получится. Не бросай. Я свои тоже по нескольку раз переделываю. За месяц мы с тобой такую речовку сочиним! Ты только представь себя на месте Талалихина в ночном небе над Москвой. Шесть раз ты атаковал фашистский бомбардировщик. Боеприпасов нет, кончились. А «хейнкель» уходит с полным брюхом бомб, чтобы сбросить их на твой дом, дом твоего друга, похоронить под обломками твоих родных. Ты хочешь пропеллером обрубить его хвост, но он, огрызаясь, ранит твой самолет, тебя. Но ты должен его сбить, должен спасти тех, кому предназначены бомбы. Вот и ты как будто должен пойти на таран со всем, что нам мешает: ленью, трусостью, предательством, равнодушием, разгильдяйством. И ты увидишь, что рифма придет сама, строчки займут свое место, и получится настоящая речовка, которая тебя в бой поведет. А теперь скажи свой телефон, — и, записав его в малюсенькую книжку, Михаил Евгеньевич улыбнулся: — Телефон я твой знаю, через недельку-полторы позвоню. Ты, главное, пиши, что чувствуешь, а подработать помогу.
«Легко сказать — пиши, что чувствуешь, легко сказать — почувствуй себя летчиком-истребителем и тем более Талалихиным, а вот попробуй написать стихи», — Вовка сидел и грыз полиэтиленовый колпачок шариковой ручки. На черканном-перечерканном листочке кривыми волнами одна за другой выплыли наконец-то две строчки:
«Совсем не то получилось. Какая-то ерунда. Даже как-то глупо, — поднял он голову от стола. — А что сочинять? Покажу, как есть. Поэт исправит, сделает, как надо», — он перестал терзать лист и плюхнулся в кресло перед телевизором…
Вовка больше не брался за речовку, чего зря время тратить.
Прошло полторы недели. Целый день после уроков Вовка просидел у телефона, но поэт не позвонил. Звонка не было и на следующий день, и через два, и через десять дней.
«Неужели забыл, — думал Вовка, — почему не звонит? Да нужна ему наша речовка. Зачем она ему? Он книжку в издательство сдает, там стихи, а тут… А что я скажу на сборе?» Он брал трубку, пробовал набирать номер, но каждый раз торопливо нажимал рычаг.
До сбора оставалось десять, восемь, семь дней, но звонка все не было и не было. Наконец Вовка все-таки решился набрать нужный номер, но до него долетели лишь длинные гудки из пустой квартиры поэта. Потом он еще несколько раз брался за телефон, но слышал все те же длинные равнодушные гудки. Вовка не знал, что делать. Речовки не было.
А ребята старались. Сережа, как опытный командир, руководил подготовкой, разработал план, раздал задание, строго проверял подборку материала и разучивание пионерской песни.
У всех все было готово. У всех, кроме Вовки.
— У тебя, я уверен, все нормально, — говорил ему Сережа. — Сейчас некогда отвлекаться на речовку. Прочитаешь на сборе.
Как после этого можно было подвести отряд? Оставалось три дня. После школы Вовка пришел домой, сел делать уроки, но задача не решалась. В голову ничего не лезло. Почему же все-таки не звонит Михаил Евгеньевич? Почему глухими гудками отзывается его телефон? Вовка вспомнил их встречу, голос поэта, его слова. Нет, он не мог забыть. Наверное, с ним что-то случилось… Вовке вдруг стало стыдно, что он так плохо думал о Михаиле Евгеньевиче. Он подошел к телефону и решительно набрал номер. Привычно потянулись длинные гудки, и Вовка уже хотел положить трубку, когда раздался усталый женский голос:
— Да, я слушаю.
— Михаила Евгеньевича можно, позовите его.
— Его… Нет… — сказала старушка.
— А когда будет? — осторожно спросил Вовка.
— Его не будет, — всхлипнула она. — Миша умер.
— Как?.. Когда?..
— А ты не тот мальчик, который приходил к нам?
— Да… Тот… — тихо ответил Вовка.
— Если можешь, приезжай. Миша просил тебе передать… Приезжай.
Вовка накинул куртку и, на ходу застегивая ее, побежал по улице. Он торопился, ничего не видел, натыкался на прохожих, задевал портфели, сумки и бежал дальше, чтобы успеть. Хотя куда успеть? Поэта уже не было.
