Принцесса и мальчишки - Домагалик Януш (первая книга .TXT) 📗

Это вызвало энергичный протест биологички, которая никак не хотела согласиться с классом, что уж конь-то, без сомнения, экспонат биологический.

— Ни Понятовский, ни его конь тут висеть не будут!

Девятый пережил утрату коня и заменил его на Хелмонского. Потом на Рушчица. Наконец на Выспянского [5]. Разумеется, картины эти похищались в других классах. Однако же биологичка немедленно снимала каждую новую репродукцию и наконец водрузила на стену гигантский эстамп под названием «Внутренние органы человека». А рядом, в витрине, — препарированных лягушку и ужа.

— Меня тошнит от этих потрохов! — жаловалась Ганка Страховская. — Не могу я больше. Скелет в углу, бог с ним, пусть стоит. Тем более что он не слишком отличается от Пилярского, может, даже упитанней его. Но этих внутренностей я не вынесу!

Ганку тошнило, класс волновался, а у Яблонского сердце болело от того, что Ганку тошнит. Он притащил из дому молоток, отобрал князя у седьмого класса, вбил большущий гвоздь в область пищевода героя эстампа «Внутренние органы человека» и повесил на нем репродукцию. Внутренности были прикрыты, а прыгающий в реку Эльстер конь князя Юзефа, как в прежние времена, радовал глаз девятого. Но перед каждым уроком биологии князь вынужден был удаляться в подполье, то есть под шкаф.

Необходимость постоянных манипуляций с князем и навела девятый на мысль о реваншистской акции. Первым делом репродукции исчезли со стен одиннадцатого класса, которым руководила биологичка. Картины спрятали там же, в классе, под дощатым возвышением, на котором стоял столик учителя. Идея эта принадлежала Бальцереку, и благодаря ей он уверенно выдвинулся в лидеры класса. Обогнал даже Яблонского, о чем тот, впрочем, ничуть не сожалел, поскольку оба они были отпрысками дьявола.

Постепенно это занятие — снять со стены и припрятать наиболее стоящие картины — стало кровным делом девятого. Упрятывались под доски в разных классах именно те репродукции, которые хотелось бы взять себе. Ведь на гвоздь в пищеводе можно было повесить одного князя Юзефа с конем. А коль скоро девятому картины недоступны, пусть и у других их не будет!

Афера с картинами держала всю школу в постоянном напряжении; в самом деле, пойди угадай, что пропадет, а что найдется. Приходил, к примеру, в школу Пилярский, или Мучка, или тот же Войцех Антоний и объявлял:

— Надоел мне Выспянский. Сегодня «покупаю» Матейко! [6]

После уроков он вытаскивал из укрытия в шестом классе Выспянского и вешал его, скажем, в восьмой, а Матейко из десятого перекочевывал в пятый. Проще простого. Спустя какое-то время никто уж не помнил, где что припрятано. Зато в отечественной живописи девятый класс ориентировался теперь отлично.

Предупреждение Войцеха Антония о том, что в понедельник назначено следствие, отнюдь не подняло настроение девятиклассникам, напротив, понедельник рисовался во все более мрачных тонах.

Была еще одна причина, заставлявшая в субботу дрожать от страха перед землетрясением, ожидавшимся в понедельник: весть о выздоровлении исторички пани Лясковской. Болела она уже давно и мало кому успела выставить оценки по истории. Те же, у кого отметка имелась, явно предпочли бы иметь другую.

Эдек Яблонский проповедовал, правда, теорию, согласно которой учитель, вернувшийся в школу после продолжительной болезни, на первом уроке отметок не ставит, а просто спрашивает: «Что у вас слышно?» Но класс полагал, что пани Лясковская вполне может спросить, что слышно, к примеру, в семнадцатом веке, и уж тут на сплетнях никак не выедешь.

Но теория теорией, Яблонский Яблонским (хотя, спору нет, он был высокого класса специалистом в области знания психологии учителя), а жизнь, как известно, идет по своим законам, так что девятый предпочитал держать ушки на макушке. И потому в понедельник, за несколько минут до начала занятий, в сборе были уже почти все. Каждый, едва влетев в класс, хватался за учебник истории или тетрадь с конспектами и усаживался на свое место — хоть немного еще подзубрить.

Не было только Бальцерека, но это никого не удивляло: Бальцерек жил напротив школы и потому постоянно опаздывал. Во всем мире широко известно, что раньше других в школу приходят те, кто живет от нее подальше.

Если бы все опоздания Бальцерека учитывались, его давно уже следовало отчислить из школы или обратиться в Народный совет с вежливой просьбой о переселении семейства Бальцереков на городскую окраину. Однако у него были свои приемы маскировать опоздания.

Бальцерек выбегал из дому, едва заслышав второй звонок, без портфеля, без пальто и в тапочках — независимо от времени года. Двумя прыжками он пересекал улицу, пулей взлетал по лестнице, а потом тихо проскальзывал в класс с робкой улыбкой, которая должна была означать: я давно уже тут, да вот выйти понадобилось…

Если же он опаздывал всерьез, то есть, услышав первый звонок, только срывался с постели, тогда в ход шел другой прием, тоже безотказно действующий. Мчась по коридору, он притормаживал у комнатушки сторожа, хватал там кусок мела, циркуль, какую-нибудь карту — все что ни попадя — и входил в класс. Выражение лица в таких случаях у него бывало серьезное, даже озабоченное: дежурю, мол, всё сегодня на мне.

Любой другой на его месте давно бы уже засыпался, осрамился, но Бальцерек был прирожденным актером.

Никто не знал, как к нему подобраться, зато он ко всему и всем умел найти подход. Это благодаря Бальцереку акции девятого неизменно повышались, пока, наконец, он не прослыл классом абсолютно выдающимся. Здесь не сердились друг на друга больше чем одну переменку, здесь никто ни на кого не жаловался и никто не получал более двух двоек в течение четверти. Из них одна всегда была по истории, у пани Лясковской.

Вся школа испытывала к девятому уважение, хотя отличался класс вовсе не хулиганством, а необычайной изобретательностью и редкой сыгранностью. Как симфонический оркестр польского радио. Дирижировал здесь Бальцерек, иногда его заменял Яблонский, но он все же не обладал такой фантазией и ловкостью. Однако психологические испытания выносливости человеческих нервов, в особенности нервов Павиана, Яблонский проводил неплохо.

Девятый «Б», в котором учился Павиан, не шел ни в какое сравнение с прославленным тезкой. Это был туповатый и склочный класс. Даже учителя называли его с оттенком пренебрежения: «Тот, другой девятый». Потому что учителя, говоря честно, очень любят интеллигентные, сыгранные, гораздые на выдумку классы, даже если они порой и доставляют им кое-какие хлопоты. С классом Бальцерека хлопот было немало, но они никогда не возникали по банальному поводу. Когда, к примеру, в «жирный четверг» [7] во всей школе ученики смеха ради вымазали классные доски жиром, в девятом доска была чиста, как стеклышко. Удивленному директору скромно объяснили, что шутка такого рода просто недостойна девятого. Зато идею Бальцерека в торжественный первый день учебного года выпустить на сцену в зале дрессированную собаку класс счел вполне достойной, и пес Польдека Мучки во время выступления директора долго подпрыгивал на сцене по сигналу хозяина, как бы отгоняя мух. Директор наконец не выдержал и разразился хохотом. А пес завыл в голос и выскочил в открытое окно. Узнав, что это выходка девятого, директор отпустил ему вину. Отдал долг чести за чистую доску в «жирный четверг».

Девятый отличался еще одной особенностью: только здесь царило полное единодушие между мальчиками и девочками. Может быть, потому, что даже самая спокойная и робкая Феля Гавлик из девятого могла с успехом верховодить, к примеру, в одиннадцатом.

Вот каков был этот девятый класс. В нем рождались оригинальные замыслы, он позволял себе дерзкие выходки, а перед лицом опасности умел сплотиться и защищался, как взвод коммандос. В свободное от проказ время девятый учился, и притом неплохо. Вот только с историей были вечные неприятности; честно говоря, среди учителей одна пани Лясковская не терпела этого класса. Все об этом знали, даже директор. Потому что пани Лясковская была классным руководителем «того, другого девятого», или девятого «Б». А Павиан был ее внуком.