На всю жизнь - Чарская Лидия Алексеевна (электронная книга TXT) 📗
И вмиг ее напряжение передается мне.
— Избавь, исцели Варю! — шепчу я вслух, забывшись, стискивая руки, так что мои тонкие пальцы сплетаются до боли и хрустят в суставах.
А Владычица все ближе и ближе. Теперь Ее кроткие темные глаза и чистые детские глазки Божественного ребенка точно глядят нам прямо в лицо. Уже тонкая струйка ладана и запах розового масла, исходящие от златотканых покровов, устилающих носилки, доходят до нас.
Вдруг голубой туман застилает от меня и головы народа, и золото икон и хоругвей, и блестящие ризы духовенства, и я вижу одни глаза.
Только глаза Светлой и Прекрасной Девы, затуманенные слезами. Что-то подкатывается к горлу, что-то душит его. А глаза все ближе, все яснее. Кружится голова. Запах ладана туманит мысль. Я почти лишаюсь сознания от волнения, переполнившего все мое существо.
— Головы наклоните! Головы! — кричит чей-то голос. И я машинально склоняю голову, плечи, весь стан.
Певчие поют: «Радуйся, Благодатная!»
Что-то шуршит надо мною, и розами райских садов наполняется воздух, их ароматом, тонким и мистическим.
«Она здесь! Она над нами! Я чувствую! Я вижу, не глядя!» — рвется в моем мозгу последняя сознательная мысль.
И снова легкое шуршанье, шелест шелка и старых византийских пелен покровов. И безумный восторг и мольба к Царице.
— Исцели, Прекрасная, Варю! Исцели Ты, Могучая и Кроткая, Великая и Благая!
Еще миг, еще и, словно проснувшись, я оживаю.
Пронзительный выкрик кликуши позади и чей-то тихий, блаженный шепот.
Варя передо мною. Глаза — огромные на исхудавшем за час высшего напряжения лице. Порозовевшие губы шепчут:.
— Не знаю, что это, но… но… я не чувствую боли, никакой боли. Ах, Лида, Лида!
Она протягивает руки к уплывшей далеко по воздуху на высоких древках иконе и рыдает. Рыдает громко, каким-то восторженным счастливым рыданием.
— Не чувствую боли! Нет! Нет! — повторяет Варя все так же блаженно и изумленно.
Потом хватает меня за руку:
— Бежим скорее, скорее! Рассказать нашим. Нет боли! Пойми, исцелена! Исцелена я, Лида!
И опять рыдание ликующее, безумное потрясает ее грудь.
Мы схватываемся за руки и вырываемся из шеренги. Берем вправо — толпа; влево толпа еще плотнее. Тогда через силу пробираемся сквозь самую гущу туда, к площади, где кажется нам, как будто меньше народу.
Но густая стена широких спин заслоняет нам путь. Крепкая стена, через которую нам не пробиться. Кто-то сдавил мне плечо до боли, кто-то нечаянно ударил локтем в грудь. И снова заколдованная стена обступила нас теснее и жарче со всех сторон. Дыхание сперлось в моей груди, капли пота выступили на лбу.
Похолодело в спине и в кончиках пальцев. «Нас задавят!» — мелькнуло в моей голове.
— Варя! — сдавленным шепотом бросила я моей спутнице.
Но ее уже не было около меня. Чьи-то чужие, потные, багровые от натуги лица окружали меня, чьи-то бестолково напирающие в общей давке спины сжимали все уже и уже кольцо.
Кто-то крикнул в паническом страхе:
— Батюшки, задавили!
И сразу я почувствовала, что мне нечем дышать. Сделала невероятное усилие, поднялась на цыпочки, потянулась. Но тут кто-то изо всех сил толкнул меня в спину, затем меня сдавила, как обручем, со всех сторон толпа. Мои ноги отделились от земли, и я повисла в воздухе, сдавленная со всех сторон. Холодный пот покатился у меня по лицу. Глаза заволакивало туманом.
«Сейчас упаду и меня раздавят, — последней мыслью пронеслось у меня в мозгу. — Сейчас погибну…»
Вдруг я увидела в десяти шагах знакомую маленькую головку на широких плечах, высившуюся над толпой, и, собрав последние силы, я прохрипела отчаянно:
— Большой Джон! Сюда!
Я очнулась вне города на зеленой лужайке в предместье.
Я лежала на траве поверх плаща, разостланного Большим Джоном. Варя и Левка суетились около меня. Большой Джон держал мою руку, смотрел на меня тревожными глазами и улыбался через силу.
— Ну вот, наконец-то вы отошли, — услышала я его милый голос. — Теперь, как отдохнете, можно идти отыскивать ваших.
— Меня чуть не задавили, не правда ли, Большой Джон? — прошептала я.
— Слава Богу, этого не случилось. Маленькая русалочка жива и здорова.
— Благодаря вашему вмешательству, — произнесла я, протягивая ему обе руки.
— Не моему участию, а участию Провидения, — поправил он меня с улыбкой. — Ведь если бы Богу не угодно было послать к вам навстречу такую высоченную каланчу, такого Дон-Кихота, как я, может быть, маленькая русалочка и захворала бы, помятая в этой ужасной давке.
— То есть умерла бы, Большой Джон, выражаясь точнее.
— А m-lle Варя! Вы слышали о m-lle Варе? — чтобы замять разговор, волновавший нас обоих, произнес Большой Джон, кивая в сторону моей подруги. — Она чувствует теперь себя прекрасно после своей горячей молитвы. Счастлив, кто может так чисто и свято верить в великую силу Божества. Только вы, русские, с вашими золотыми простодушными сердцами, умеете так верить и молиться. И как я за это уважаю вас всех! — закончил Большой Джон.
— А вы-то, Большой Джон, вы сами? — вырвалось из моей груди. — Надо быть самому очень религиозным и верующим, чтобы решиться плыть на край света и обращать на путь истины жалких диких людей. Или вы шутили тогда, когда говорили, что отправляетесь в Америку миссионером?
— Нет, маленькая русалочка, — произнес он серьезно, и его ястребиные глаза приняли мечтательное, почти детское выражение. Я с малых лет грезил о том, чтобы принести посильную помощь тем, кто нуждается в этом. У меня создался свой собственный идеал, свой цикл желаний, и на первом месте — жгучая потребность видеть людей людьми, а не жалкими полудикими животными. А ведь там, в дебрях девственных лесов, они рыщут бессознательными зверьми, без религии, законов, без познания истины. Это бедные, жалкие, обиженные роком дети природы. К ним лежит мой путь. Сделать их людьми, посеять в их сердцах веру, светоч сознания; разбудить в них жажду знаний, хотя бы самых примитивных и небольших. Разве же это не счастье, маленькая русалочка?! Разве это не счастье?
— А если они убьют вас, Большой Джон?
— О, маленькая русалочка! Поэтичная, экзальтированная головка! Времена Майн Рида, Эмара и Купера прошли. Воинственных краснокожих, что так пленяют юношество, нет, и те жалкие дикари, последние отпрыски вымирающих племен, те, уверяю вас, смотрят на нас как на белых богов, светлых вестников мира.
— Ах, Большой Джон, если бы все это было так!
— Как бы то ни было, маленькая русалочка, но я должен осуществить мою мечту. Моя бродячая душа уже тоскует. О, Большой Джон — феноменальный бездельник, и никакое другое дело не улыбается ему! Через месяц, восьмого августа, мы уезжаем отсюда, я и Левка. Не правда ли, Левка: удираем мы с тобой скоро из здешних прекрасных мест?
— Стало быть удираем, Иван Иванович! — с веселой готовностью сорвалось с уст Левки.
— Ну а теперь идем искать ваших, а то они, должно быть, измучились в ожидании. У вас хватит на это достаточно сил, маленькая русалочка? А то я приведу коляску.
— Нет! Нет, Большой Джон! Я могу идти.
И опираясь на его руку, в сопровождении Вари, словно пронизанной тихим счастьем, и Левки, мы отправились к зданию управы разыскивать своих.
Отъезд Большого Джона волнует меня. Я так привыкла к дружбе этого большого, сильного человека, к его братской привязанности ко мне, к его дружеским советам и беседам; одно представление о том, что скоро в маленьком Ш. не будет Большого Джона, наполняет меня тоской.
А колокола все еще заливают своими звуками маленький город, и смутно доносится до нас пение с площади, где освещают теперь лари торгашей.
В конце июля погода изменилась. С Ладоги подул северный ветер. Зашумело бурливое синее озеро, закипела холодная быстрая река. Белые барашки волн заиграли на поверхности. Холодный вихрь закружил над городом. Теперь целыми днями идут дожди. Старые сосны плачут под окнами. В мокрые влажные туманы оделись прибрежные леса.
