Сахарный ребенок - Громова Ольга (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
В те времена мама, у которой болел ребёнок, всё равно была обязана ходить на службу. Для отсутствия были только две уважительные причины — болезнь самого работника (со справкой от врача!) или его смерть. Ведь наша страна (как говорили и по радио, и в школе, и на собраниях), находясь во вражеском окружении, воплощала в жизнь вековую мечту человечества — строила социализм. А значит, все должны были работать несмотря ни на что. И всё, что этому мешало, называлось саботажем и вредительством. За это наказывали, и очень строго. За опоздание на пятнадцать минут человек мог угодить в тюрьму или в лагерь, чтобы, работая там, заслужить прощение общества. Видимо, поэтому так испугался управляющий. Ведь, если бы утонули дети, руководство обвинили бы во вредительстве.
К счастью, всё обошлось. Только я промокла и нахлебалась грязной воды до бульканья в животе. Говорят, всех самодеятельных конькобежцев дома выпороли. Так что мне повезло дважды. Меня и не драли вовсе, а только сильно тёрли.
Несколько дней я чихала, кашляла и сморкалась. Температура быстро спадала, и я предвкушала, как меня наконец выпустят на улицу. А уж чем заняться, мы с Сапкосом придумаем.
Всё, что случилось дальше, я не помню и знаю только по маминым рассказам.
На девятый-десятый день после того, как я нахлебалась воды из котлована, когда мама решила, что я уже совсем поправилась, я снова заболела. Дня два температура была 37,3°, я была вялая, хныкала и капризничала. Потом температура медленно, но упорно поползла вверх. Ртуть на градуснике перевалила сначала за отметку 38°, потом — за 39°. Три дня держалась 40°, я уже бредила, а температура снова поползла — 40,5°, 41°, 41,3° и замерла.
Мама была в совершеннейшем отчаянии: во всей округе не было ни одного детского врача, даже «взрослого» фельдшера не было! В Кара-Балты только ещё строились две больницы — взрослая и детская. А пока в кара-балтинской поликлинике принимали только взрослых. Везти меня туда двадцать километров по морозу, в неизвестность никто не решался. Оставалось ждать.
Просидев надо мной ночь, мама утром шла на работу.
Работа была довольно ответственной — мама готовила сложный проект. Сроки поджимали, вскоре директор и главный агроном завода-совхоза должны были ехать во Фрунзе этот проект защищать. Брать работу на дом не разрешалось… И отойти с рабочего места она могла не чаще, чем человек может пойти в туалет. Вот по дороге туда она и заходила в нашу комнату — посмотреть, как я. Приходила она и в обеденный перерыв — смерить температуру и попытаться хотя бы меня напоить.
Маме на время позволили взять в конторе два стула, которые на день приставляли к моей кровати, чтобы я не упала и не сбросила одеяло.
Больше недели я бредила, накормить меня не удавалось, я с трудом глотала несколько ложек компота. Температура уже третий день держалась 41,3°, и мама с ужасом ждала, что сегодня или завтра она опять начнёт подниматься. Утром приехал главный агроном Полиговой и обратился к маме с каким-то производственным вопросом. Мама не сразу поняла, о чём он спрашивает.
— Третий день сорок один и три, — ответила мама, — она уже неделю бредит.
Полиговой молча вышел и уехал на центральную усадьбу.
А к вечеру в нашу комнату вошёл доктор, очень похожий на доктора Чехова, только совсем старый. Он жил в Средней Азии почти всю жизнь, видел всё, но сейчас уже не практиковал, только изредка соглашаясь консультировать в кара-балтинской поликлинике в особенно сложных случаях.
— Здравствуйте, я доктор К., — назвал он известную всем фамилию. Мама раньше от многих, даже от киргизов, слышала: «Вот раньше здесь был К.». — Почему и как заболела? Поставьте ей градусник и рассказывайте.
Снял и повесил на гвоздь пальто. Вынул из саквояжа белоснежный, туго накрахмаленный халат, накинул его на спинку стула, придвинув тот к топившейся печке, вымыл руки и долго грел их над плитой.
Поглядывая на маму из-под седых бровей, ворчливо произнёс:
— Мамаши, как наседки, бросаются к ребёнку с порога и кудахчут. От матери к больному малышу должна идти волна тепла. Обычного тепла, не только душевного. Хорошо прогрейтесь, подходите с улыбкой — это тоже лекарство.
Мама вспомнила, как Федосья Купранова выгнала из нашей комнаты рыдающую Уляшу: «Геть видселя! Не вмерла же! Геть из хаты, не реви тута!»
Надев нагретый халат, доктор подошёл к кровати.
— Ну, как тут наша больная?
Откинул одеяло, сел рядом, говоря что-то тихое, ласковое. Нежно поглаживая моё тельце, он проворковал:
— А теперь глазки откроем.
И глаза открылись на несколько секунд.
— Вот и славно. Сейчас язычок посмотрим.
Пальцы обхватили нижнюю челюсть. Врач напрягся. Быстро ощупал челюсть, ещё раз пробежался по левой стороне. Лицо его свирепело по мере того, как он ощупывал нос, лоб. Подняв рубашонку, он ловко перевернул меня на живот, одновременно снимая её. Очень красивые руки с пальцами пианиста бережно обследовали голову, прошлись по просвечивающим рёбрышкам, погладили спинку.
— Это что? — бешеным шёпотом спросил врач, кивая на проступившие на коже белые полосы. — Я вас спрашиваю, мадам любящая мамаша: как это называется?
— Это? Подписка о неразглашении. Семь курганов. Врачу должно быть понятно, — ответила мама.
— Кричала громко? Плакала долго?
— Молча пыталась откусить палец. Сразу заснула, проспала семь часов. Не плакала. Вообще плачет редко.
— Она выкарабкается, если вы не убьёте её своей глупостью. Ну а теперь слушайте и запоминайте, как «Отче наш». Первое — у неё брюшной тиф. Температура продержится ещё четыре-пять дней, дальше — кризис. Второе — нельзя допустить дальнейшего подъёма температуры, иначе умрёт. Через каждые полчаса обёртывайте её в холодную мокрую простыню минуты на три. И слушайте дыхание. Пить — липовый отвар. Вот бутылка с отваром. Вот сухой липовый цвет на будущее. В питьё добавляйте мёд. Вот он. Начнёт кашлять — вот компрессная бумага. Тёплые компрессы, только через три-четыре дня после кризиса, — говорил врач, вынимая из саквояжа и ставя на стол бутылку и свёртки.
— Третье и самое главное. У неё сейчас кишечник — как мокрая папиросная бумага и так же легко может разорваться. Пока не минует кризис, поите насыщенным, не очень сладким компотом, процедив его через ткань. Если попадёт хотя бы одна плёнка от яблока — будет беда. И не более двух чайных ложек в один приём, не более одного стакана в сутки. Сейчас напишу график приёма пищи на ближайшие пять недель. И помните: до кризиса её жизнь — в руках Бога, а после кризиса — в ваших. Поправляться будет медленно. Через шесть недель после кризиса пища уже может быть обычной, но не раньше. Особенно опасной могут быть вторая и третья недели после кризиса: температура спадёт и появится аппетит, а есть можно очень понемногу. Будет просить пить. Не давайте ей самой в руки стакан с водой! Сделает быстро несколько крупных глотков и погибнет. Всё понятно?
Уложил халат в саквояж, оделся и пошёл к выходу. У дверей остановился. Мама, смущаясь, протянула ему деньги.
Он усмехнулся:
— Мне за визит уже заплачено.
Выйдя в коридор, взглянул на стоявших у наших дверей женщин и рявкнул:
— Не вздумайте, пока мать на работе, сунуть ребенку тёплый оладушек, булочку или ещё что-нибудь. Знаю я вас, сердобольных. Угробите этим девку, ясно? Все гостинцы только через мать, понятно? Хотя сейчас главное — мать подкормить, того гляди сама свалится. Кто-нибудь из вас поедет в воскресенье на базар в Кара-Балты? Зайдите в магазин у базара — туда привезли детские ночные горшки. Ей ещё долго будет нельзя в общий туалет бегать. Купите ей. Скажите там, что я велел купить для больной девочки горшок, — вам продадут.
И ушёл. На улице зафырчала машина. Директорский «газик» увёз доктора К. домой. Как говорили люди, вроде бы доктору К. совхоз отправил в оплату визита воз сена. Полиговой от всех попыток сказать спасибо только отмахивался.
XII. Хороших людей всегда больше
