От заката до рассвета - Кравцова Наталья Федоровна (бесплатные полные книги txt) 📗
Поднявшись с кресла в своей кабине, Глаша протянула руку вперед, к Дусе, тронула ее за плечо, затормошила, затрясла… Дусина голова беспомощно закачалась и ткнулась в приборную доску.
Глаша почувствовала, как от ужаса холодеет сердце. Неужели… неужели убита?!
Тем временем самолет, опустив нос, разворачивался, набирая скорость. Когда Глаша взялась за ручку управления, оказалось, что двигать ею почти невозможно: тело Дуси осело вниз, надавив на ручку.
Глаша встала во весь рост, перегнулась через козырек кабины подальше вперед и, захватив руками меховой воротник Дусиного комбинезона, с силой потянула его кверху, приподняв отяжелевшее тело. Руки стали липкими… Совершенно спокойно она вытерла их о свой комбинезон. С этого момента чувства ее притупились. Она знала, что нужно делать и как поступать. Все же остальное ее как будто не касалось…
Перед самой войной Глаша училась летать в аэроклубе. Теперь это ей пригодилось.
Она с трудом вела самолет. Тело Дуси сползало вниз, и время от времени Глаша вставала и подтягивала его кверху, чтобы высвободить управление. Она летела, как во сне. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим…
Точно такое же чувство она испытывала, когда вместе с Соней Озерковой, инженером полка, выбиралась из окружения. В то время она была механиком самолета. Прошло восемь месяцев, и многое изменилось: Глаша стала штурманом. С Дусей она полетела на задание впервые. И вот теперь возвращалась с ней, с мертвой…
Дусю убили… Неужели убили?! Дуся… Лучший летчик в полку. Своенравная и резкая, веселая, остроумная, жизнерадостная… Таких или любят, или нет, но равнодушными к таким не остаются.
Время тянулось медленно. Рядом с самолетом бежала луна. Та самая луна, которая провожала их до самой цели и потом так предательски осветила самолет. Но теперь она немного отстала и держалась на некотором расстоянии, поглядывая на самолет издали, как будто боялась к нему приблизиться.
Увидев знакомые огоньки аэродрома, Глаша словно очнулась от сна. Волнуясь, дрожащими руками она зарядила ракетницу. Ракету… Красную ракету… Предстояло самое трудное — посадить самолет. Сможет ли она?.. Двинуть ручку управления на себя было невозможно…
Убрав газ, Глаша планировала на посадочную полосу, освещенную прожектором…
Утром после трагической ночи, когда кончились полеты, Бершанская сказала Ире:
— Себрова, перегоните самолет Носаль на основную точку.
Ирин самолет требовал небольшого ремонта, и его решили оставить здесь, на аэродроме «подскока», куда мы прилетали ежедневно для боевой работы.
— Есть! — ответила Ира, и мы пошли туда, где отдельно от других стоял Дусин самолет.
Провожая Иру, я задержалась на крыле, и мне бросилась в глаза забрызганная кровью фотография на приборной доске. На меня смотрел чубатый парень с орлиным носом и решительным ртом. В форме летчика, с петлицами. Это был Грыцько, Дусин муж.
И я вспомнила, как попала сюда эта фотография. После того как однажды в полете из отверстия на приборной доске вылез мышонок и страшно напугал Дусю, она решила заклеить отверстие. Потом ей пришла в голову мысль закрыть его фотографией.
Прикрепляя фото своего Грыця, она в шутливом тоне приговаривала:
— Вот. Пусть! Пусть попробует, что такое война. А то сидит себе там, в тылу. А жена должна воевать…
Грыць был инструктором в летной школе на Урале. Он готовил летчиков-истребителей, и его не пускали на фронт. Дуся часто вспоминала его. Они собирались воевать вместе. У них было горе. Большое общее горе…
Только один раз Дуся рассказала нам об этом своем горе. Слишком тяжело было вспоминать.
За несколько дней до начала войны у нее родился сын. В то время они с Грыцем жили в пограничном городе в Белоруссии. Дуся еще лежала в роддоме, когда рано утром началась бомбежка. Рухнули стены, развалилось здание. Дуся чудом осталась жива. Но она не могла уйти с того места, где еще недавно стоял большой, светлый дом. Там, под обломками, лежал ее сын… Ее оттаскивали силой, а она скребла ногтями землю, цеплялась за камни…
Дуся старалась забыть все это. Она летала, летала и каждую ночь успевала сделать больше боевых вылетов, чем другие. Никто не мог угнаться за ней. Она всегда была первой.
…Через день мы хоронили ее. Она лежала в гробу строгая, с перебинтованной головой. Трудно было сказать, что белее — ее лицо или бинт…
Прозвучал салют. Три залпа из винтовок. Низко-низко пролетели парой краснозвездные истребители. Они покачали крыльями, посылая прощальный привет.
Свежий холмик вырос на окраине станицы. С деревянного памятника смотрела Дуся: темные крылья бровей, внимательный взгляд, упрямый подбородок.
Через несколько дней мы узнали из газет, что Дусе присвоено звание Героя Советского Союза. И кто-то нацарапал на свежей краске памятника: «Евдокия Носаль — летчик-герой»…
Расскажи, как цветет миндаль
В палате их было трое. Штурман Хиваз Доспанова лежала с переломом ног. Техник Таня Алексеева уже поднялась после желтухи. У Раи Ароновой никак не затягивалась глубокая рана в бедре.
Одна койка оставалась свободной.
Я навещала их каждый день. Госпиталь размещался недалеко от санатория, куда присылали на короткий отдых летчиков из боевых полков. Здесь, в южном курортном городе, было много солнца и тишины.
Девушки подолгу не отпускали меня, в десятый раз слушая о том, что делается в полку, как течет жизнь за стенами госпиталя, или, как они выражались, «на воле». Когда я входила к ним в комнату, они встречали меня радостными восклицаниями, а Хиваз вместо приветствия говорила, улыбаясь:
— Натусь, расскажи, как цветет миндаль…
И я протягивала ей веточку нежных бледно-розовых цветов. Я специально делала большой крюк по дороге, чтобы сорвать ее.
Хиваз любила расспрашивать о том, высокие ли тут горы, и какие деревья цветут в парке, и можно ли перейти вброд речку… Слушала она с широко раскрытыми глазами, и я была уверена, что она живо представляет себе сиреневые горы, за которыми прячется солнце, и мысленно скачет по камням через узкую бурлящую речку.
Она забрасывала меня вопросами, и я без конца рассказывала обо всем, что знала и видела. Не решалась только сказать о гибели Дуси… Они еще не знали об этом.
Слушая меня, Хиваз вдруг отворачивалась к стенке и потом, быстро повернув голову, смотрела на меня требовательным взглядом.
— Как ты думаешь, буду я летать?
Она не спрашивала, будет ли она ходить. Вероятно, летать и ходить означало для нее одно и то же.
Гибкая и тоненькая Хиваз, всегда такая легкая и стремительная, уже два месяца лежала неподвижно, закованная в гипсовый панцирь от плеч до кончиков пальцев на ногах. Только руки оставались свободными. Ноги были переломаны в нескольких местах — выше и ниже колен. Кости срастались неправильно, их ломали и снова составляли…
Грустно было смотреть на нее. Раньше она никогда не могла усидеть на месте, как ветер носилась по аэродрому, по общежитию, по станице. Всегда спешила что-то узнать, о чем-то рассказать, кого-то разыскать. Появляясь внезапно то здесь, то там с яркой лентой или цветком в волосах, она приносила с собой шум, веселье, суматоху.
Теперь, когда Хиваз спрашивала, будет ли она летать, я отвечала ей, что это зависит только от нее самой. На губах девушки появлялась недоверчивая улыбка, но мой ответ ей, видимо, нравился. Она вздыхала и просила:
— Еще расскажи…
Как-то раз утром я задержалась в санатории: из полка приехали две летчицы. В госпиталь я пришла без цветов. По дороге все время думала, как сообщить девушкам о скерти Дуси, но так ничего и не придумала.
В палате было тихо. Хиваз спала, Рая писала, облокотившись о подушку. Перед ней на тумбочке лежал исписанный листок: письмо от Дуси, полученное всего несколько дней назад.
Когда оно пришло, Дусю уже похоронили. Я подсела к Рае, но ничего не сказала.
