Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (список книг txt) 📗
Однажды мне показалось, что “ночные облака” в дощатом кузовке чересчур слежались и потеряли должный вид. Поэтому отправился на охоту. На сей раз не повезло — за преступным дерганьем ваты застала меня старшая сестрица.
— Вы только посмотрите на него! Скоро всей семье не в чем будет на двор выйти, а он последнюю одежду терзает! — Людмила в ту пору была склонна к излишнему драматизму, поскольку давно не получала писем с фронта от любезного сердцу одноклассника Юры.
Я на всякий случай ударился в рев: безотказное средство обороны.
— Он еще и гудит как паровоз! Вот подожди, придет мама!..
В наружную дверь постучали. Но эта была не мама. Пришел… папа!
Он пришел с вокзала.
Наверно, взрослые знали, что отец должен приехать в отпуск. Но я никакого ожидания не помню. Помню другое: появление отца в тот момент показалось мне чудом из чудес. Он словно специально явился избавить меня от нагоняя!
…Это был не первый приезд отца из армии. Весной сорок второго он закончил командирские курсы в Сарапуле, и его отпустили на пару суток домой — перед отправкой на фронт. Я, хотя и кроха был, кое-что помню. Отец появился в шинели рядового красноармейца и в пилотке с зеленой звездочкой. Жесткая покоробленная шинель пахла мокрым сукном. Гимнастерка была слишком широка. Хлопчатобумажные галифе походили на два мешка, а ноги ниже колен казались чересчур тонкими. Отец носил тяжелые ботинки и обмотки из широких брезентовых лент.
С этими обмотками по утрам была морока. Запомнилось, как папа сидит на кровати и, что-то шепча, закручивает вокруг ноги грубый черный бинт, который вырывается из пальцев. Я стою рядом, на краю постели, грудью лег на отцовское плечо, и трогаю пальцем эмалевый “кубик” на отложном воротнике гимнастерки.
Этот одинокий красный квадратик на зеленой, “полевой” петлице был знаком отличия младшего лейтенанта. Впрочем, отец уточнил потом, что он даже не младший лейтенант, а “интендант какого-то там низшего ранга. Так сказать, тыловая служба”.
А для какой еще военной профессии был годен сорокалетний учитель, не державший до той поры в руках никакого оружия (разве что луки и стрелы, которые мастерил в детстве?) Сугубо мирный человек, чей главный интерес в жизни составляли проблемы славянских языков, он был известен среди школьников и студентов тем, что никогда не повышал голоса. Самым страшным его ругательством было польское выражение “пся крэв”, доставшееся ему от предков из Речи Посполитой. Да и эту “собачью кровь” он выговаривал лишь в критические минуты и виноватым полушепотом.
“Тыловая служба” отца оказалась очень близкой от передовой. Иногда так близко, что и не разберешь: где тыл, а где фронт. Уже после войны, в минуты откровенности, отец признавался, что несколько раз “только рука Господня” спасала его от гибели. Но говорил об этом он редко. Чаще же военную свою жизнь вспоминал он довольно иронически. В том числе и встречу с маршалом Рокоссовским.
Маршал инспектировал хозяйственные службы, а отец в тот момент усмотрел у своих подчиненных какой-то непорядок. И выдал в сердцах привычное “пся крэв”. Маршал живо обернулся:
— Поляк?
Отцу куда деваться? Подтвердил, что “так точно, товарищ маршал, поляк”, хотя это было правдой лишь наполовину. Поляк-маршал обрадованно заговорил на родном языке и полуполяк-интедант довольно бойко отвечал ему.
— И побеседовали мы вполне светски, — усмехался отец. — А через некоторое время вдруг указ: наградить лейтенанта Крапивина Петра Федоровича орденом Красной звезды. (Интендантские звания тогда, видимо, уже отменили).
— Явно порадел командующий единокровному тыловику, — вздыхал отец, рассказывая впоследствии эту историю.
Но я уже знал, что между беседой с маршалом и указом было немало “переделок”, в которые попадал отец. В том числе и прорыв из окружения со штабом танковой бригады.
— Ну да, было однажды, — признавался отец. — Я даже пострелял тогда из своего “ТТ”. В ту сторону, где, по мнению командования, находился противник. Теоретически не исключено, что моя пуля зацепила какого-нибудь фрица…
В тот, во второй раз, отец приехал в отпуск после госпиталя. Он попал туда после жестокой контузии, которая приравнивалась к ранению, о чем и свидетельствовала красная ленточка на отцовской гимнастерке.
Теперь мой папа выглядел вполне по-офицерски: в кожаных сапогах, в ладной шинели с командирским ремнем и с лейтенантскими погонами (правда, к моему огорчению, зелеными, а не золотыми и даже не серебряными). Жаль только, не было пистолета.
— Забрали, когда в госпиталь попал, — объяснил мне папа. — А я перед поездкой не стал просить обратно. Зачем он в тылу? Вдруг потеряю — голову снимут.
Зато привез он большую кирзовую сумку со всяким добром. Сумка была похожа на ту, в которой почтальонка Тоня носила письма и газеты. Но брат Сергей, сведущий в военных делах, объяснил, что это ранец немецкого сапера. Трофейный.
Из ранца отец вытащил немецкую офицерскую шинель — голубоватого сукна и с алюминиевыми пуговицами (вроде тех, какие в восьмидесятых годах пришивали к мальчишечьей школьной форме). В пальто, сшитом из этой шинели, сестра ходила потом несколько послевоенных лет…
Потом появились на столе две буханки белого хлеба, колбаса, консервы, кулек с конфетами-помадками и несколько вафельных полотенец для маминого хозяйства. А мне достался шоколад “Спорт”. На глянцевой обертке был напечатан лыжник-солдат с красными погонами, бегущий среди заснеженных елок. (Красные погоны были нарисованы ради красоты, по уставу в полевых условиях полагались зеленые — так мне объяснил Сережа).
Под оберткой оказалась, конечно, фольга. Значит, будут новые звезды…
Сколько дней пробыл отец дома и чем занимался, я забил. Помню только, что однажды он сел со мной рядышком и стал спрашивать, учусь ли я читать.
Что значит “учусь”! Я схватил с этажерки “Сказки” Пушкина и начал — строфу за строфой…
— Э, да ты, небось, наизусть шпаришь, — догадался папа. — А ну-ка почитай это вот, — и взял со стола газету.
С газетной заметкой было посложнее. Но все же я довольно бодро прочитал сообщение Совинформбюро: сколько при очередном наступлении Красной армии сбито фашистских самолетов, сожжено танков, захвачено трофеев, взято в плен немецких солдат… По-моему, папа остался доволен.
А грустный вечер отцовского отъезда я запомнил хорошо. Мама, сестра и брат ушли провожать папу на вокзал. Хворый дядя Боря затих в своей каморке. Люду мать за что-то отругала и не выпускала из комнаты.
Лампочка под потолком светила в полнакала (или мне так казалось?). На стуле у окна стоял забытый трофейный ранец. Пустой. Я стал шарить в нем: не найдется ли за подкладкой выпавшая из кулька конфетка (такое однажды уже случилось). От ранца сильно пахло кирзовыми сапогами, конфетки в нем не нашлось, но я нащупал бумажную ленточку. Она оказалась черно-красно-белой, и на ней был напечатан длиннокрылый орел с вывернутой шеей и свастикой в лапах. Я скомкал фашистскую ленту. Вытер ладони о свитер и шагнул к окну.
В кукольной квартире был беспорядок, мы с Людой давно уже здесь не играли. Я прибрался, уложил кукол и зверят. Выдвинул на середину ящичек, в котором была “ночь”. Серебристый месяц зарылся в вату, а звезды поблескивали.
От замороженного окна дуло, по стеклу скребся ветер.
Темная ночь…
Только пули свистят по степи…
Детское мое сердце чуяло: там, куда уехал папа, тоже пули свистят по степи. А когда окончится война, неизвестно…
Что если почтальонка Тоня однажды в своей кирзовой сумке принесет не отцовское письмо, а…
Вон уже скольким ребятам, что живут по соседству, принесли такие бумажки. Тольке Петрову, Галке Лагуновой, Сережке Котову…
Я мотнул головой. Я не хотел, чтобы звезды мерцали тускло. Тряхнул кузов грузовичка. Вытащил из ватных волокон и разгладил месяц — при нем стало веселее. Ладошкой стер пыль с Пограничника и попрочнее поставил его на краю подоконника. Чтобы охранял наш дом, нашу судьбу от всякого зла!
