Конец каникул - Домагалик Януш (читаем книги .TXT) 📗
Борунская… Могу поручиться головой, что в седьмом классе я не сказал ей ни слова. Да и она мне тоже. В шестом, а может, в пятом Черный подставил ей ножку в дверях, и получился скандал. Почему я запомнил? Потому что Черного вызывали к директору, только из-за этого. Но если б тут был замешан не Зенек, а кто-то другой, это забылось бы через два дня. Вот и все про Борунскую. Сидела она около окна. Ага! И отец у нее милиционер… Что еще? Однажды она написала дурацкое сочинение о грибах, и весь класс выл от смеха.
В середине июля, приехав от дяди из деревни, я горевал, что придется просидеть вес каникулы одному в городе. Одному — это значит, без Зенека, Збышека, без Толстого. Будь в городе весь класс, я б и тогда посчитал, что я один. Пришло бы мне в голову идти, скажем, к Борунской и спрашивать: «Борунская, пойдешь на пруд?» Я и по имени-то ее никогда не звал, только по фамилии. В нашем классе обращались друг к другу чаще по фамилии.
А ведь для этих двух парней из техникума она не какая-нибудь там Борунская у окошка, нет, она… Может, для одного из них она значит не меньше, чем для меня Эльжбета? Ведь она хорошенькая. А там, в классе, никто этого не замечал или, может, за каникулы она так сильно изменилась? Вряд ли. Может, она очень славная девчонка, гораздо лучше других? Но это как-то никому не приходило в голову, верней, не приходило в голову мне. Странно… Да и не в Борунской тут дело, с остальными то же самое. Значит, каждый из нас для разных людей совсем разный? Для одних он существует, для других его нет? Или: для кого-то он существовал и перестал существовать, исчез, провалился сквозь землю… Как для меня сейчас Збышек. А Борунская… Не было ее, и вдруг появилась: играет с Эльжбетой в теннис, они переговариваются, смеются. Выходит, она существует и для меня.
Странно как-то… Только мне приходят в голову такие мысли или у других тоже бывает? И такие и похожие мысли о самых разных вещах, о которых не говорят ни в школе, ни дома, вообще не говорят никогда ни с кем…
— Ты не скучаешь, Юрек? Может, сердишься?
Это Эльжбета. Она стоит возле; скамейки, помахивает ракеткой, раскрасневшаяся, веселая. Я улыбаюсь:
— Нет, почему же? Я сижу, думаю…
— О ком?
— Думаю, почему сегодня утром ты плакала?
— Не стоит и вспоминать! Тетка устроила мне головомойку: шляюсь, мол, ночью по улице, в грозу, неизвестно где и неизвестно с кем…
— Збышек не наябедничал, с кем?
— Видимо, нет. Он делает сейчас аквариум, собирается разводить рыбок. Занят по горло! Со мной вообще не разговаривает! Да оно и лучше. Но с теткой случилась истерика! И утром я плакала. Нарочно, чтоб она меня пожалела…
С корта крикнула Борунская:
— Эльжбета, сыграешь еще?
— Немножко устала. Пусть они теперь сыграют между собой! Иди, Ядя, посидишь с нами…
«Ну вот, пожалуйста… Она знает ее уже лучше, чем я! — пронеслось у меня в голове. — А через минуту окажется, что я знаю Борунскую лучше, чем Збышека… Так зачем они были нужны, эти семь лет? Забавно, все меняется так быстро, что не поспеваешь…»
— Витек хорошо играет, правда? — спросила Борунская, словно желая этим похвастаться.
— Витек, это который? — поинтересовался я.
— Да вон слева… Не помнишь его? Два года назад он кончил нашу школу. Еще выступал со стихами на торжественных вечерах, не помнишь? Собирался стать актером.
— Ага, — буркнул я, но совершенно не мог его припомнить. Я никогда не слушал стихов. На вечерах мы с ребятами играли в «балду» или в «морской бой». Только когда раздавались аплодисменты, мы тоже били посильней в ладоши и орали «Бис!».
— Что он теперь делает?
— Учится в Домброве Гурничей, в этом большом техникуме. Я тоже иду туда с сентября…
— Какой это техникум? — спросила Эльжбета.
— Горно-металлургический, я поступила на механический факультет.
Я посмотрел на Борунскую с сомнением. Наверно, потому только и пошла, что там учится этот парень… Она? На механический?
— Зуля тоже там, знаешь? Вместе со мной…
— Какая Зуля?
— Техомская. А Ванда Липник в Катовицах, в училище технической эстетики.
Меня нисколько не интересовало, кто из них куда подался. Но надо ж было о чем-то говорить. И мне пришло в голову, что я даже не знаю, куда будет ходить с сентября Эльжбета… Выручила меня Борунская:
— А ты, Эльжбета?
Я в общеобразовательную, в лицей.
Те двое, видно, тоже устали, потому что бросили игру и подошли к нам.
— Что это вы о лицее? — спросил один из них. — Каникулы, а они о школе!
— Да это мы так… — сказала Борунская. А потом, помолчав, Эльжбете: — А ты где живешь? Ты откуда?
— Из Варшавы…
— Из Варшавы? — заинтересовался Витек. — Кто б мог подумать… Я был там раза два. Неплохой городишко, даже металлургический завод есть! Только давка в трамваях. И все куда-то спешат, неизвестно зачем… Пошел я как-то на матч. Польша — США. Хороший стадион, почти как в Хожове!
— Хотела бы я жить в Варшаве, — вздохнула Борунская.
Я почувствовал себя вдруг не в своей тарелке, сам не знаю почему. Может, потому, что они не обращались ко мне и, разговаривая, смотрели только на Эльжбету. А может, потому, что она сейчас была какой-то другой, не такой, как со мной и с Толстым. А еще Борунская со своими вопросами. Самое лучшее — встать да уйти, только я не знал, как это сделать. Ну и не знал еще, пойдет ли за мной Эльжбета.
Она вся сияла, точно этот дурацкий разговор доставлял ей удовольствие. Вела себя как-то неестественно. Нет, наверно, мне это казалось. Но я уже понял: мне не по сердцу, если рядом с ней парни постарше. Я сердился и раньше, если кто-то заговаривал с ней, пробовал знакомиться на пруду. Почему она без конца улыбается? Не лучше ли прекратить этот разговор и вместе со мной уйти отсюда?
— Слушайте, у меня идея, — сказал один из парней. — Пошли купим мороженого, у меня две десятки, хватит!
Я поднялся, теперь уже без колебаний.
— Привет! Мне пора домой.
— Почему домой? — спросила Эльжбета. — Ведь еще рано.
— Забыл молоко на плитке, думаешь, убежало? — пошутил Витек.
— Вот именно! — ответил я. — Что-то вроде этого… — И зашагал к выходу.
За оградой, у калитки, меня догнала Эльжбета. Минуту мы шли рядом, не говоря ни слова. Потом она принялась смеяться. Сперва хихикала, а потом разошлась вовсю. Я остановился. Она тоже.
— У тебя будет икота. Над чем смеешься?
— Над тобой. И над ними тоже!
— Почему над ними?
— Потому что я уговорилась с ними завтра на корте. Скажем, в двенадцать…
— Ага… — сказал я, и дыхание у меня перехватило. Она подошла ближе.
— Юрек, ты глупый, знаешь?
— Не знал. Спасибо!
Эльжбета снова принялась хохотать.
— На здоровье! Теперь, по крайней мере, знаешь. Пошли! — потянула она меня за руку. — Пройдем здесь, через парк.
А минуту спустя, когда мы очутились у грота с водопадом, она сказала:
— Знаешь, где мы будем завтра в двенадцать? Мы поедем на велосипедах к замку. Не прихватить ли с собой Толстого? Или нет. Поедем одни. Может, встретим там Казика?
— Какого тебе еще Казика?
— Великого. Ведь это он построил замок в Божехове. Казимир Великий. Так, по крайней мере, я в школе учила.
— Это хорошо, что учила, — буркнул я и улыбнулся, хоть улыбаться не собирался. Просто не мог сдержаться.
Мы сели на скамейку возле грота. Как раз напротив. Может, эта была та самая скамейка, где сидели вчера мы с Толстым? Эльжбета думала, видно, о том же.
— Слушай, Толстый мне сказал, будто это было так: Збышек вылез из той вон дыры, а ты спросил, где я. И тут он тебе наврал, что я уехала, правда?
— Да. А почему спрашиваешь?
— Я скажу тебе, только не смейся. Не будешь смеяться, ладно? Так вот, ночью, когда я засыпаю, мне вспоминаются разные вещи — то, что было днем. И разговоры тоже… Глаза у меня закрыты, но я все вижу, как в кино. Вижу то, что мне хочется видеть. Смешно, правда?
— Нет. Я тоже так делаю. Но не всегда. Чаще засыпаю сразу. А вот Толстый может уснуть в течение минуты, в любое время дня. Отец говорит, в армии ему это пригодится. Эльжбета!
