Футбол - Бахревский Владислав Анатольевич (полные книги .txt) 📗
Дуся поставила на кухне чайник, вернулась, поглядела на нас и засмеялась.
— На улице все шустрые, а тут как воды в рот набрали. Наташа, Света, пойдемте чашки принесем. А ты, Вава, приемник включи. Чего, как воробьи, теснитесь? Стулья есть.
Она увела девочек на кухню, и я, вздохнув с облегчением, устроился на диване по-барски. Приемник стоял как раз возле меня.
Сказать честно, доживши до седьмого класса, я ни разу еще сам не включал приемника. А был он мне очень симпатичен, этот ящик, в котором умещался весь шар земной.
Загорелся загадочный зеленый глазок, в приемнике затрещало, запиликали передатчики, и вот уже чужой голос так и резанул по нашим нервишкам.
— Немцы! — узнал Егор.
Никто из нас в оккупации не был. Немцев мы видели пленных да в кино. Но сама их речь действовала, как опасность.
— Переключи! — крикнула из кухни Дуся.
Вава завертел ручками и нашел нашу волну: Игорь Ильинский читал «Хирургию».
Я любил веселые рассказы Чехова, но мне хотелось услышать голоса дальних стран. Улучил минутку. Ребята увлеклись конфетами, и я завладел колесиком, которому подвластны земные и небесные пространства. Увел красную стрелку на самый край шкалы, чтобы вдруг услышать позывной с полярной льдины, но услышал песни, джазы, шум, треск… Перехватил взгляд Дуси, оставил приемник в покое и попросил:
— Вава, выключи!
Вава поворачивает ручку от себя. Праздничный огонек меркнет и гаснет.
Я вернулся из моего далека к ребятам, в Дусину комнату. Увидал на стене, напротив, фотографию. Дуся стоит на трибуне. За ее плечами колонны… Это, конечно, Колонный зал Дома Союзов.
— Это Колонный зал? — спросил я не к месту: разговор шел о грибных местах.
Дуся залилась краской, как девочка.
— Колонный зал, — сказала она.
— И это вы? — Я поглядел на Егора, он кривил губы в усмешке.
— Выступала на слете ткачих, — сказала Дуся.
— А в Кремле вы были? — Я не мог не задать этого главного вопроса, потому что в Кремль пускали тогда только самых знаменитых в стране людей.
— Была, — сказала Дуся. — В кабинете Владимира Ильича была. Там у него чернильный прибор стоит. Подарок рабочих «Карболита».
— Нашего?
— А какого же? — возмущается Егор.
Какой же молодчина у меня отец: вон какой город выбрал! Здесь когда-то все рабочие были революционерами.
— А ткачихой тяжело работать? — спросил, не глядя на ребят: осмеют ведь.
— А я не ткачиха, — ответила, улыбаясь, Дуся. — Это меня так зовут — Дуся-ткачиха. Я прядильщица.
— Ну, прядильщицей? — Я не сдался.
— Обыкновенно. Другие-то работают. Ходить много надо. Хуже, чем за грибами. У нас по хронометру подсчитывали. Я за смену двадцать километров прохожу.
— Ого! — удивился Смирнов.
— А ты, если интересуешься, — сказала мне Дуся, — не поленись, приходи на фабрику. Все своими глазами увидишь.
— Как же он пройдет? — хмыкнул Егор. — Там охрана.
— Со мной, — сказала Дуся.
— А когда можно? — спросил я.
— Хоть завтра! Встанешь? Смена в шесть. Я пятнадцать минут шестого выхожу.
Дома я строго-настрого приказал разбудить меня в пять часов. И никак не мог заснуть. А думал-то о чем, стыдно сказать.
«Почему это Дусю замуж не берут? — думал я. — Она добрая. Улыбается хорошо. А глаза какие! Строгие. Серые… И волосы у нее хорошие. И голос. Она красивая. Наверное, это не ее замуж не берут, а она не идет за первого встречного. Ей бы мужа такого, как офицер из фильма „В шесть часов вечера после войны“. Чтоб тоже строгий. Красивый!..»
И думаю, затаясь от себя самого, что сам-то я, — замухрышка. Попробовал вспомнить лица сестер Смирнова и не вспомнил. Вот это да! Сидел рядом с ними и не разглядел. Забыл разглядеть. Я, конечно, помню, что они беленькие, чистенькие… Спохватился. Стоит ли на девчонок мысли тратить. О Дусе я думаю, потому что у нее в жизни неудачи никак не кончаются. Надо бы что-то для нее сделать. Только что я могу? Что я могу переменить в жизни взрослых? Ну их!
И я тотчас вырядил себя в спартаковскую форму и поставил на поле «Динамо». Мяч летит мне на голову… Удар!.. Я оборвал картину… Это все игра. Я ведь знаю, что футболистом мне не быть… Мне быть… Я не знаю кем, а если и знаю, так даже себе не скажу… Надо расти. И все!
Зеленый росток тянулся двумя узкими листьями. Ему было лихо, потому что вырос он совсем уж неудачно, на кирпичном красном крошеве.
Всю ночь я лазил через какие-то заборы, от кого-то бегал, прятался, но все-таки принес зеленому ростку воду в консервной банке. Полил. И кирпичи зашевелились, разлетелись, и пошел он, пошел расти зеленый стебель. С подсолнух вымахал, и все выше, выше, к облакам, и там, вверху, в синеве, пыхнул, словно солнце взошло, — расцвел. Я снизу уже не мог рассмотреть этот цветок, но знал, что он как солнце. А может быть, и само солнце.
— Ваня, ты же сам просил разбудить тебя!
— Солнце, — сказал я и сел.
— Солнце взошло.
Я улыбнулся маме.
— Сколько времени?
— Пять.
— Я побежал. Меня обещали нынче на фабрику сводить. На БПФ.
— Яблоко возьми.
— А можно два?
— Возьми два.
Мы идем с Дусей по сонной Мурановской. Улицы, может быть, и не спят, но дремлют, это точно. Грызем яблоки.
— Я сегодня собаку во сне видела, — говорит Дуся. — Белая, лохматая. Все ластилась ко мне.
— Собаку видеть — к другу, — сказал я.
Дуся посмотрела на меня серьезно, но весело.
— К другу, говоришь?.. А ты какой сон видел?
— Цветок. Он все рос, рос, а потом зацвел.
— А это к чему?
— Не знаю.
Дуся вздохнула:
— Чужие сны проще разгадывать.
Мы вышли к мосту. Работницы шли уже толпой. Дусю стали окликать. А на меня поглядывали.
— С кем это ты? — спросила Дусю женщина в зеленой косынке. — Для жениха молод, а на брата не похож.
— Друг, — сказала Дуся запросто. — Фабрикой интересуется.
— Пускай посмотрит. Понравится, в поммастера возьмем. А подучится, так и в мастера.
Я знал, что лицо у меня теперь горит, как русская печка, да все равно деваться было некуда.
А тут еще Чекалдыкин. Он догнал нас и поздоровался с Дусей, приподняв кепку, а мне так даже руку подал.
Надо было его поприветствовать, но я не знал имени и сказал, как мой отец говорит:
— Доброе здоровье, товарищ Чекалдыкин.
Дуся так и засмеялась, даже порозовела от смеха, и Чекалдыкин засмеялся, подмигнул Дусе и помахал нам рукой.
— Мне через линию! Хорошо поработать!
Когда он скрылся за домами, я посмотрел на Дусю с обидой: надо мной ведь смеялись.
— Какой же он Чекалдыкин? — сказала Дуся. — Он Чегодаев, это его за любовь к водочке так прозвали.
— Я не знал! — Снова стыд поджаривал мои щеки.
— Он не обидится, — успокоила меня Дуся. — Было бы таких людей побольше, совсем бы по-другому жилось.
— А неужели договориться нельзя? — Дусина мысль пришлась мне впору. — Собраться всем и договориться?
— Мы и так собрались, — сказала Дуся. — Думаешь, я об этом не думала, о чем ты говоришь? Думала. Даже плакала. Когда война была, все жили честнее. А теперь хитрят. Многие хитрят.
— А что же делать?
— Я для себя это решила. Работаю на совесть и живу на совесть. И другим желаю того же.
«Она хорошая», — сказал я себе, и тут мы подошли к фабрике.
Веретена крутились, Дуся ходила между машин, ловко ловила и связывала оборвавшиеся нити пряжи. Я до сих пор ботинки толком завязывать не научился, один бантик освоил, а у Дуси руки как у пианиста — летают.
Я засмотрелся на ее руки, а потом стал смотреть на другой ряд машин. Здесь работала старая, усохшая, как сухарик, женщина. Она двигалась неторопливо, руки у нее были в тяжелых венах, но и она вязала узелки движениями неуловимыми. Дуся улыбнулась мне. Подошла.
— Ну, теперь видел, как мы работаем? — перекрывая шум машин, крикнула она мне.
Я кивнул головой.