Письмо с вулканического острова (Рассказы) - Яковлев Юрий Яковлевич (книга жизни txt) 📗
А Володька в это время спал.
Никто не знает, о чем думает человек, когда глядит в глаза смерти, на какие мысли он тратит последние скупые мгновения, которые отпустила ему жизнь. И никто не может поручиться, что Володькин папа в горящем самолете думал о своем сыне. Но есть движение человеческого сердца, которое сильнее мыслей и горячее чувств. В этих движениях любовь и разум, привязанность и ласка вдруг превращаются в силу, перед которой бессильны страх, сомнения, себялюбие.
Ему все же удалось отвернуть горящую машину от жилых домов. Это произошло уже у самой земли. Кажется, он отвернул машину не отказавшими рулями, а своей грудью, руками, последними толчками сердца.
Катапультироваться он не успел: не хватило времени.
…Человеческая память не похожа на старую бабку, которая кидает в свое лукошко все, что ей попадется под руку. Она разборчивый мудрец, который, прежде чем захватить с собой что-нибудь из твоей жизни, долго разглядывает, взвешивает на ладони, думает: брать или не брать?
Поэтому Володька Пресняков, живущий в проезде Соломенной Сторожки, мало знает о Володьке из далекого военного городка. Будто они не одно и то же лицо, а разные люди.
Только один раз смастерил папа маленькому Володьке кораблик, а большой Володька уверен, что он ему сделал целую флотилию кораблей. Только один раз заснул Володька, не выпуская из рук большой отцовской руки, а память утверждает, что он чуть ли не каждый день засыпал с рукой отца. Только один раз зашел летчик за своим сынишкой в детский сад, а память нашептывает, что это случалось часто.
Может быть, человеческая память немного привирает? А может быть, она отбирает самое главное и увеличивает его так, чтобы было видно всю жизнь.
Когда он погиб, Володька был еще маленьким. Он даже не сразу узнал о его гибели. Какой-то самолет разбился. Какой-то летчик погиб. Военный городок был в трауре. Здесь в каждом доме жили летчики, и с каждым из них могло такое случиться… Но в детском садике жизнь шла своим обычным чередом, как будто ничего и не произошло.
Возвращаясь домой, Володька стучался в папину дверь. Но никто не откликался. Володька этому не удивлялся. Папы часто не бывало дома: служба такая.
Наконец долгое отсутствие папы начало тревожить мальчика. И однажды он спросил маму:
— А где папа?
Обычно мама не отвечала на этот вопрос. Она или отворачивалась, или уходила в кухню. Но на этот раз мама не отвернулась и не ушла. Она взяла Володьку за плечи, притянула его к себе и внимательно посмотрела ему в глаза. Потом она крепко прижала к себе сына и сказала:
— Твой папа погиб при исполнении служебных обязанностей.
Володька не понял, что значит «погиб» и при чем здесь «обязанности». Он спросил:
— А когда папа придет?
— Никогда, — сказала мама и еще крепче прижала сына к себе.
Володька высвободился из маминых рук и недоверчиво взглянул маме в глаза. Что это значит «никогда»?
— Он уехал или улетел? — спросил Володька.
— Он погиб, — повторила мама. — Умер. Понимаешь? Его никогда больше не будет.
— А как же я?.. — пролепетал Володька и уже собирался было заплакать, но тут мама сказала:
— Твой папа — герой.
Слово «герой» успокоило мальчика. Это слово не вязалось со слезами. И Володька не заплакал.
Вероятно, тогда он так и не понял маму.
Папа больше не появлялся. В его комнату въехали другие жильцы. А потом мама и Володька уехали из военного городка в Москву, к бабушке.
Теперь Володька большой, самостоятельный парень. Он все понимает — и что такое «погиб», и что такое «при исполнении служебных обязанностей». И он любит своего отца, хотя знал его очень недолго. И он скучает по нему и часто смотрит на фотографию, что висит над постелью. Он рассматривает неровные брови, и канавку над верхней губой, и шрам на лбу. А может быть, это не шрам, а прядка волос, прилипшая ко лбу в трудном полете?
Правда, Володька совсем не похож на отца. И скулы у него не широкие, и глаза не щелочками. Глаза у Володьки большие. Но ведь их можно прищурить. А скулы могут появиться с годами. Вырастут. Ведь человек растет до двадцати лет.
Впрочем, совсем не обязательно, чтобы сын был похож на отца лицом. Он, может быть, вышел в маму. Главное, чтобы характер был отцовский.
…Нет, недаром фотография над Володькиной постелью показалась мне знакомой. Это был летчик Сапрунов. В этом не могло быть сомнений. Тот самый прославленный летчик Сапрунов, который долетел до черного неба и погиб при исполнении служебных обязанностей. Это он спас жизнь сотне людей ценой своей жизни.
Я перевожу взгляд с фотографии на Володьку и спрашиваю:
— А как фамилия твоего отца?
Володька смотрит на меня непонимающими глазами.
— Пресняков, — говорит он, и в голосе его звучит уверенность. — Капитан Пресняков. Ведь у отца с сыном всегда одна фамилия.
«ПОДКИДЫШ»
Все его товарищи давно вернулись в трамвайный парк и преспокойно спят. Они зажмурили фонари. Включили тормоза. Не ворочаются. Не звенят во сне. А этот…
Где он сейчас? Для него не существует порядка, и расписание его тоже не касается. Какой-то «дикий трамвай»! Очень похож на своего вагоновожатого. Оба старика стоят друг друга.
Третьего дня ночью в степи поднялся буран. Он засыпал рельсы, и старому трамваю так и не удалось пробиться в город. Ночевал в степи. Его всего завалило снегом. Утром с трудом откопали. Вагоновожатый чуть не замерз. А сегодня их снова нет.
Два часа ночи, а их нет. Пропали без вести. Позавчерашний буран ничему их не научил.
Так рассуждал диспетчер трамвайного парка, поглядывая на часы и прислушиваясь, не возвращается ли на ночлег самый беспокойный жилец трамвайного парка.
А трамвай тревожно бьет в свой маленький медный набат. Гудит ветер. Огромным чертовым колесом, не разбирая дороги, катится метель.
Трамвай идет по степи. Кажется, он обиделся на город, взбунтовался и пошел куда глаза глядят. Вокруг ни домов, ни перекрестков, ни улиц, ни площадей. Только сугробы. Рельсов не видно. Их закидало снегом. Провода растаяли во тьме. Так и получается: пошел без рельсов и проводов.
Действительно, дикий трамвай. С головы до ног завален снегом. Крыша, подножки, окна — все в белых клочьях. При свете редких фонарей он похож на старуху с седыми взлохмаченными космами. А в голове торчит большая шпилька.
Хлопья снега совсем закрыли переднее стекло. Оно стало молочным, и сквозь него видны только силуэты покачивающихся на ветру фонарей. Но вагоновожатый не замечает ни молочного стекла, ни фонарей. И хотя он прямо сидит на своей круглой вращающейся табуретке и держит левую руку на рукоятке контроллера, глаза его закрыты.
Сперва вожатому казалось, что снежинки залепляют не стекло, а его глаза, и он долго тер глаза квадратной рукавицей и моргал, чтобы задержать снежинки и чтобы глаза были открытыми. Но они, помимо его воли, становились все уже и уже и, наконец, превратились в две щелочки. Старый вагоновожатый уронил голову на плечо и уснул.
Трамвай почувствовал, что никто его не поторапливает на подъеме и никто не придерживает его бег на поворотах. Он насторожился.
Трамвай никогда в жизни не видел, чтобы его вагоновожатый спал на ходу, и решил немедленно растолкать его, но в последнюю минуту пожалел. Пусть поспит. Пусть отдохнет немного.
И трамвай покатил самостоятельно.
Может быть, получив полную свободу, он махнул из города в степь? Нет. Два рельса, скрытые снегом, соединяют окраину большого города с двухэтажным рабочим поселком, который еще до войны вырос в степи. Много лет трамвай, как челнок, снует по степи. Взад-вперед. От заставы к Соцгородку.
От одной конечной остановки до другой конечной остановки. С утра до поздней ночи он в пути, словно внутри у него не обычный мотор, а вечный двигатель.
