Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (список книг txt) 📗
Рафаэль показывал на верхние окна, сокрушенно покачивал головой, но меня и Барбудо похлопывал по плечам, давая понять, что ни в коем случае не считает нас виноватыми за шуточки земляка-лауреата.
Часто к Рафаэлю прибегал его сын Эдуардо, мальчик лет двенадцати. Тоже смуглый, белозубый, но светловолосый. Тоненький, гибкий. Слегка похожий на барабанщика Сережку Фоменцова из "Каравеллы". Прыгая в бассейн, он взлетал над водой как ласточка. Плавал, как рыба.
Но он не только развлекался. Часто видели мы его с ведром и шваброй — был у папы Рафаэля помощник.
Рафаэль не скрывал любви к сыну. Обнимет, прижмет светлую голову к курчавой груди, взлохматит мальчишке волосы:
— Интеллигентэ…
Для русского слуха звучало это в адрес мальчишки странновато, а по-испански всего лишь — "умница".
По словам Рафаэля, мальчишка замечательно учился, пробовал сочинять стихи и участвовал в выставках юных художников. Конечно, Эдуардо любили и часто баловали сувенирами — значками, монетками, мелкими игрушками. Он не отказывался от подарков, но брал их смущенно. Шепотом говорил:
— Грасиас…
Отойдет в сторонку, возьмет сувенир в ладони, как птенца, и разглядывает.
Потом он стал живее, общительнее, даже болтать пробовал, как отец. Однажды я подарил Эдуардо серебристый значок из серии "Русские народные промыслы". С изображением прялки. Эдуардо обычным шепотом сказал свое «грасиас» и вопросительно поднял коричневые глаза: что, мол, на значке за штука?
Я не знал, как объяснить, скреб в затылке. Потом вспомнил слово "лана". По-испански — "шерсть".
— Лана, Эдуардо. Для пряжи… — И пальцами показал, как тетушки вертят веретено, свивают шерстяную нить.
Он мигнул. Потом закивал, засиял улыбкой. Тоже пошевелил пальцами, посмотрел почему-то в небо и убежал.
Не знаю, было ли это совпадением, или Эдуардо понял мое объяснение, как рассказ о нити, на которой запускают змея, но именно со змеем я увидел его на следующий день. Он сидел на скамейке у пальмы, в сторонке от воды, и привязывал к «комете» хвост. Хвост был не мочальный, как у наших российских змеев, а из растрепанной пальмовой веревки и с бантиками. А сам змей — знакомой мне конструкции — с дранками по краям и крест-накрест. Из тонкого желтого листа. Передняя дранка была выгнута пологой дугой. Нитка над ней — как тетива.
Я потрогал нитку — она тихонько зазвенела. Эдуардо улыбался и словно ждал чего-то.
— А трещотку будешь делать?
Он, конечно, не понял. Я помотал ладонью, языком изобразил треск. Эдуардо улыбался виновато: не могу, мол, сообразить, о чем вы.
Я жестом показал, что нужна бумага. Он из кармана просторных потрепанных джинсов достал свернутый листок и тут же (вот интеллигентэ!) — тюбик с клеем. Я пошевелил пальцами: А ножницы?
Нашлись и ножницы — в складном ножичке со множеством предметов (наверно, тоже чей-то подарок).
Я вырезал из листка полумесяц — по форме изгиба на змее. Подогнул, приклеил к нитке-тетиве. Эдуардо смотрел, напряженно сдвинув брови — видимо, это устройство было ему незнакомо.
Я приподнял змей, дунул на трещотку. Бумажный язык трепыхнулся, но слабо. К счастью, из-за изгороди, со стороны церкви, вдруг потянул ветерок. Я поднял змей повыше. И трещотка ожила! Разнесла над «писсиной» сухой треск. Эдуардо опять засверкал улыбкой, запрыгал, как счастливый дошколенок. Что-то часто заговорил, и речь эту я истолковал так: «мучачос» на Малеконе полопаются от зависти. Я хлопнул его по спине:
— Ну, беги, мучачо, на Малекон, запускай!
Мне почему-то было очень хорошо от мысли, что сделанная мной трещотка вплетет свой голос в шум веселого ветра над Гаваной.
Через пару дней в "Гаване Либре" был праздник — заканчивались Дни советской культуры. В большом зале на первом этаже состоялся заключительный концерт артистов разных жанров.
Украинский ансамбль с грохотом плясал гопака. Знаменитый артист пел на итальянском языке известную арию — с таким вдохновением, что я усомнился в слухах по поводу инцидента с бутылкой. Иллюзионист во фраке, испуганно тараща глаза, вынимал изо рта один за другим теннисные шарики.
Этот номер особенно восхитил Эдуардо. Он хлопал изо всех сил. А потом смущенно оглядывался на зрителей: не сочтут ли они его восторг неприличным? Смотрел он концерт не в зале (туда его вряд ли пустили бы), а от бассейна, сквозь стеклянную стену. Многие из советской делегации — тоже. Очень удобно: купайся, загорай и наслаждайся зрелищем. Сквозь громадные стекла видно и слышно было отлично.
Хотя Эдуардо был только зритель снаружи, этот концерт он явно считал и своим праздником. Поэтому пришел принаряженный. Обычно ходил в мятых джинсах, в полинялой клетчатой рубашке, в старых кедах, а нынче явился в отглаженном белом костюмчике, в белых гольфах и блестящих полуботинках с белым рантом. Старательно расчесанный на косой пробор. Ну, этакое воспитанное дитя из аристократического семейства. Видимо, он стеснялся своего чересчур парадного вида, поэтому отводил глаза и не сразу подошел ко мне и Барбудо. Но после номера с шариками все же подошел.
— Салюд, Эдуардо!
— Зд-ра-стуй-те.
Я покопался в чахлом своем словарном запасе и составил краткую фразу:
— Ну, как летает твоя "комета"?
Эдуардо засиял и ответил еще более кратко. Вообще без слов. Показал большой палец. Наверно, этому жесту научил его тоже кто-то из наших.
Я поймал за локоть пробегавшего мимо нас московского студента — он тут был кем-то вроде стажера-переводчика.
— Толик, помоги объясниться. Скажи мальчику, что у меня есть книжка про ребят, которые в нашем сибирском городе запускают воздушных змеев. Так же, как здесь, в Гаване. Если эту книжку напечатают по-испански, я ему обязательно пришлю. Адрес я уже взял у папы Рафаэля.
Толик охотно перевел. Эдуардо удивленно глядел то на него, то на меня. Видимо, он только сейчас понял, что я — "эскритор русо", то есть русский писатель. До этого, по-моему, он принимал меня за инструктора по парусному делу.
Он поморгал, закивал, хотел сказать что-то, но подскочила юная ленинградская балерина, уже отплясавшая на концерте.
— Эдик! Какой ты сегодня красавец! Пошли танцевать! — Подхватила его, закружила.
За стеклами какой-то ансамбль играл аргентинское танго. Полузнакомая такая музыка.
Эдуардо заупрямился было, но, видимо, сообразил: неловко отказывать даме. Танцевать он, конечно, не умел, путался, виновато смеялся, но девушка легко водила его взад-вперед, то отодвигала, то притягивала к себе, ловко поворачивала и сама откидывалась назад. Льняные волосы ее разлетались по плечам.
— Хорошенькая, да? — услышал я азартный голос.
Это оказался рядом Андрюша, самый веселый и дурашливый танцор-ленинградец.
— Это наша Наташка… Злодейка! — Андрюша свирепо свел брови. — Променяла меня на здешнего кавалера! — Он бросился к танцующей паре, ухватил изменницу за талию, поднял над головой. — Я горю от ревности! Сейчас ты будешь персидской княжной! — И понес ее к воде.
— Андрюшка! Пусти! Ай, мама!
Помощь пришла не от мамы. Опешивший на секунду Эдуардо рванулся, догнал похитителя, весело заколотил по нему кулаками.
Андрюша отпустил жертву, развел руками:
— Кабальеро. Защитник прекрасной дамы!
Наташа показала Андрюше кулак и опять ухватила разгоряченного мальчишку…
…Когда-то, очень давно, пластинка тоже играла танго, и разгоревшаяся от веселья девушка вот так же подхватила меня, восьмилетнего пацаненка, и, смеясь, заставила танцевать с нею.
По-моему, это был июль сорок шестого. К сестре и ее мужу пришел гость — бывший одноклассник Людмилы, с которым они не виделись несколько лет. Лейтенант-фронтовик Саша.
Людмила, ожидая Сашу, слегка волновалась и спрашивала, помню ли я его? Я помнил — он бывал у нас в военные годы.
Для встречи Саши и других гостей готовилась немудреная закуска, кто-то принес патефон. Обычно такие мероприятия случаются по вечерам, но на сей раз ярко светило солнце. Настроение было праздничное, как Первого мая. Ради торжественного случая мне было ведено надеть белую рубашку, отутюженные парусиновые брючки и даже белые носочки.
