Лужайки, где пляшут скворечники (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (электронные книги без регистрации TXT) 📗
— Как?
— Я думал, ты порадуешься, а ты тут же… про гадости…
— Я же ничего плохого не сказал. Только посоветовал.
— Ты ни о чем хорошем не можешь…
— Александр! Да что с тобой?
— Ничего! — Я бросил трубку.
И тут же обмер: зачем я так?!
Теперь опять долгие дни, а может, и недели будет глухая молчаливая обида. Эта враждебная отгороженность, когда неловко смотреть друг на друга, трудно обратиться с самыми простыми словами.
Я же не хотел!
А тут еще бабушка… Она, конечно, слышала из своей комнаты мой разговор.
— Ты что? Опять не поладил с папой?
— Я ему про котенка, а он…
— По-моему, ты сам виноват. Надо быть посдержаннее. С отцом разговариваешь…
«Сам виноват»! Нет, я не считал себя виноватым. Но я мучился из-за того, что отцу из-за меня сейчас плохо. Там, дале-ко-далеко отсюда. Я ведь будто ударил его…
«Папа, позвони снова! Я не буду оправдываться! Скажу, что я свинья и сволочь! Только не надо этого чугунного молчания!.. Ну, пожалуйста!»
Но телефон молчал.
И сам я позвонить не мог. Там, на подмосковной даче, телефона не было. Чтобы поговорить со мной и бабушкой, родители ходили на станцию, где стоял междугородный автомат.
Наверно, минут пятнадцать я потерянно стоял в прихожей перед полкой с телефоном. Потом побрел к себе и лег. Буська, видать, почуял мое настроение. Перестал гонять по полу свой любимый теннисный шарик, забрался ко мне, свернулся под боком и заурчал. Утешал, наверно…
Я так и уснул одетый. И бабушка ничего не сказала мне.
Утром я поднялся с тяжелой головой. Несильно и равномерно стучал дождь. На кухне громко говорило радио. Шла передача про поэта Багрицкого. Ведущая бодрым голосом рассказывала, что этого замечательного поэта стали забывать, потому что считают его певцом революции и комсомола, а это нынче непопулярная тема. Но у Эдуарда Багрицкого, говорила она, есть немало и других стихов: о природе, о поэтическом вдохновении, о птицах, о море… И тут начал читать артист:
И я понял, что сейчас тоже уйду. От всего…
Стало не то чтобы совсем легко, но проще и яснее. Стало казаться, что в воздухе стоит тихий звон.
Я отыскал под вешалкой мамины резиновые сапоги, в которых она раньше ездила в сад. Они мне были в самую пору. В шкафу с одеждой взял полиэтиленовую накидку и свою старую безрукавку.
«С Урицкой» даже лучше звучит, чем «с Дальницкой». Правда, я не поэт Багрицкий, а Иволгин Саша (или Алька) двенадцати лет. Неприкаянный, не приспособленный к этому миру. Но стихи продолжали толкаться в голове.
Дынь, конечно, не было. А хлеба я взял. Даже намазал маслом. В дальнем пути пригодится такой запас. А то, что путь будет дальний, я знал.
— Ты куда это лыжи навострил в такую погоду? — сказала бабушка. По-моему, без особого беспокойства.
— К Демиду, — соврал я. — Там нынче репетиция.
— Позавтракать-то разве нельзя?
— Некогда. Пожую на ходу…
И бабушка, которая всю жизнь следила, чтобы «ребенок ел вовремя и как следует», на этот раз только сказала:
— Ну, смотри…
Может быть, она поняла, что я ухожу не к Демиду, а просто ухожу? И решила: пусть. Мол, такая, значит, судьба…
Я не стал оглядывать напоследок комнаты. Не стал ни с кем и ни с чем прощаться, даже мысленно. Только Буську погладил у порога и сразу шагнул за дверь. И тихо притворил ее.
Серый дождь не кончался. В лужах появлялись и лопались крупные пузыри. Жесткая накидка с капюшоном отзывалась на дождь скребучим шуршанием. Она была короткая, и холодные капли лупили меня по коленям. Вода щекочуще стекала по икрам в сапоги, надетые на босу ногу. Скоро в них захлюпало.
Ну и пусть! У меня было такое настроение, когда «чем хуже — тем лучше».
А куда я шел?
Путь был один — через Завязанную рощу на Дорогу, а по ней — пока хватит сил.
Да, я с самого начала знал, что окажусь на Дороге. Один. Недаром же в последний момент сунул в карман безрукавки крошечный колокольчик от школьного значка «Последний звонок».
По пути к роще я не встретил ни одного человека. Дождь всех загнал под крыши. Но в роще дождя не было. Он шуршал где-то в высоких кронах, а на землю не падало ни капли. Стоял сумрак, но не страшный, уютный даже. И тишина была полна знакомым смолистым запахом. Даже в нынешнем полумраке этот запах казался солнечным. И чудилось, что кое-где на стволах и на иголках зажигаются желтые искры.
Я продрался через сорняки в проходе между сараем и трансформаторной будкой. Миновал двор-пустырь с ромашками и железным хламом. По тропинке выбрался на обочину Дороги и дошагал до столба с перечеркнутой надписью «ОЗМ».
Вот и все. Сейчас я последний раз перешагну эту границу.
И я перешагнул. Перешел ее по заросшей колее, стараясь не мять лиловые колокольчики. Сильно пахло мокрой травой. Трава эта скребла по блестящим сапогам. Здесь опять был дождь, но он шуршал по накидке все тише и тише.
А когда я пришел к автобусной остановке, дождь перестал совсем. И в серости низких облаков наметился желтый просвет.
Я постоял под табличкой с номером маршрута 123. Даже подумал: а вдруг в конце концов подъедет настоящий автобус? И увезет меня в неведомые страны…
Не было настоящего автобуса.
И славного Динь-Дима с маленьким автобусом не было. А я слегка надеялся: вдруг появится?
Нет, не надо. Ведь Динь-Дим обязательно решил бы, что мы должны идти вместе. А разве я имею право брать кого-то с собой, если сам не знаю, куда иду и когда вернусь. И вернусь ли…
Я достал колокольчик. И подумал: а булавку-то не взял, растяпа… Ну, ничего. В бахроме на левой штанине я нашел две нитки подлиннее и привязал колокольчик морским прямым узлом. Под боковым швом.
Накидку я снял, свернул и сунул в спортивную сумку, которая висела через плечо. И зашагал опять. Колокольчик позванивал и часто трогал ногу ободком, словно гладким, холодным ногтем. Стебли по-прежнему цепляли меня за сапоги, но я на них не досадовал. Шел и думал…
Да ни о чем я не думал. Не хотел. Ощущал только спокойную печаль и запахи трав. И так миновал многие знакомые места. Маховик локомобиля все вертелся — неторопливо и уверенно…
А вот и дом, который я предлагал превратить в театр.
Сперва я хотел пройти без остановки. Но что-то потянуло меня внутрь. А раз потянуло — пусть так оно и будет. Я вошел в пахнущий сухим деревом сумрак.
Виолончель стояла в простенке, между окнами — там, где оставил ее Арунас. Смычок лежал на подоконнике. Я подумал и взял его. Сел на табурет. Дотянулся до виолончели, поставил ее между ног, как знаменитый Брандуков.
Мешали голенища. Я дрыгнул ногами — сапоги отлетели на середину комнаты. Я взялся за инструмент поудобнее. А что, если меня, как Арунаса, осенит нежданный-негаданный талант?
Я зажмурился. Повел смычком по струнам. Раздался протяжный, оскорбляющий тишину Дороги скрип. Жуть… Да, видимо, одному что-то дано от Бога, а другому…
Тихо и виновато я поставил инструмент на прежнее место. Положил смычок… Но все же моя музыкальная попытка не прошла бесследно. Та мелодия, которую я хотел разбудить в струнах, зазвучала теперь внутри меня.
