Сочинения - Житков Борис Степанович (книги онлайн читать бесплатно txt) 📗
– Эй, ты что смотришь?
(А тот и не смотрит.)
– В рыло давно не заезжали тебе, видать. – И шагает через улицу. Все глядят, как наш-то его.
И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих поджидать. Днем его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот разговор, его голос:
– Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты попробуй. У нас есть один, и посмотреть – не видный из себя парень, так он, брат, в час заколачивает – мне в три не кончить. Вота что!
Потом через месяц слышу – он на ребят покрикивает:
– А вы что? Все бузу трете? Чего к человеку пристали! Человек в баню идет.
А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб белье в грязь разлетелось.
Вышел из «Иванов», в другом его жизнь, в другом честь – не в улице, в заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъему, ни духу лезть на здорового дядю – улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога самая короткая через кладбище. Она ему:
– Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
– А ты боишься, что ли?
– С вами-то мне нигде не страшно.
Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
– Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А покойники, они мертвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да крест.
Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
Ну, а потом? Потом снова обходил.
На девочкино доверие оперся его дух.
Орлянка
Еще вчера, вчера утром, вывезли матросы убитого товарища и положили его под брезентовым тентом [50] на пункте Нового мола.
Офицер его застрелил.
Сносчики, мастеровые, гаванский люд толпились около брезентового шатра, глухо гудели. А бескровный лик покойника непреклонно отвечал одно и то же: он требовал возмездия.
Старый портовый стражник с медалями под рыжей бородой ровнял народ в очередь. А люди подходили, смотрели и снова заходили в хвост, чтоб еще раз спросить покойника. Подходили посмотреть и укрепиться.
Народу все прибывало, и вот торжественная жуть, как тревожный дым, поползла от порта к веселому городу. Все это было вчера, и как месяц, как год прошел до утра.
Какие-то люди стали разбивать казенный груз с водкой, – они не давали заводским бросать его с пристани в море. Какие-то люди стали зажигать пакгаузы, деревянную эстакаду. Они заперли в складе тех, кто не давал громить и жечь, и сожгли их, живьем сожгли в этом пакгаузе под рев пламени, под пьяное «ура».
Огневым поясом охватила порт горящая эстакада. С треском, с грохотом рвались гигантские дубовые балки.
Затлели пароходы, стоявшие у пристани. Горели постройки, и плотным удушливым дымом потянуло от штабелей угля.
И за треском пожара люди не слышали треска стрельбы: это из города пехотный полк обстреливал порт. Полк привели из провинции. Молодые безусые солдаты. Ночью на ярком фоне пламени черная толпа металась по молу. Ее стегали залпами вперекрест. Она выла и редела.
А штиль, мертвый штиль, не уносил дыма, и он стоял над портом обезумевшим и возмущенным духом. Военный корабль спокойно густым колоколом отбивал склянки. Он считал время и молчал. Его уже не боялись на берегу, не ждала от него помощи метавшаяся в огне толпа. И годы протекали от склянки до склянки.
Наутро смрад стоял над пожарищем. Пахло гарью, и ноздри разбирали среди чада этот особенный запах горелого мяса.
На уцелевшем каменном быке эстакады стоял патруль: ефрейтор и два рядовых-новобранца.
Востроносый прыщавый ефрейтор Сорокин с высоты быка осматривал пожарище и пустую улицу: безлюдную, с мертвыми воротами. Как очки на слепом, темнели стекла окон.
Рябой белый солдат, курносый, без ресниц – Рядков, надо же такое – Рядков! Рядков смотрел на пожарище – дым еще шел от угля и складов – и лазал солдат в карман – по локоть запускал руку. Вынимал семечки: с махоркой, с трухой. Тощие последние подсолнухи.
Утро было теплое, летнее, парное. Но после бессонной ночи казалось свежо, и все трое ежились.
– Которые проходящие – тех бить; никого чтоб не выпускать! – это говорил ефрейтор Сорокин, не глядя на рядовых. Служба на лице и серьез. Сильный серьез: ефрейтор не глядел на рядовых, а все осматривался по сторонам. Дельно и строго.
Рядовой Гаркуша верил, что все сгорели и никто не явится. Хоть и было жутко: а вдруг какая душа спаслась. Бывает.
Рядков еще раз обшарил карман, и стало скучно.
И вдруг ефрейтор Сорокин крикнул:
– Стреляй!
Рядков дернулся. По приморской улице, шатаясь, шла фигура. Кто б сказал, что это человек в этом сером утре? Серый шатается вдоль серой стены. Угорел или с перепою? Как травленный таракан, еле полз человек, спотыкался, шатался, чуть не падал, но шел. Упорно шел, как мокрый таракан из лужи.
– Паль-ба! – скомандовал ефрейтор.
Рядков дергал затвором и выбрасывал нестреленные патроны наземь.
– Деревня! – сказал Сорокин, – сопля! Пройдет… Почему пропустили? Бей!
И Сорокин сам вскинул винтовку.
Человека плохо было видно. Можно б и не заметить.
– Взял винтовку, что грабли! – огрызнулся Сорокин на Рядкова и приложился приемисто, как в строю, – показать дуракам, а они отвернулись.
Бах! Глянули. А он все идет, спотыкается, а идет.
– А то стоит! Шлея деревенская, – со зла сказал Сорокин.
– Промазал, – шепотом с обиды сказал Рядков.
– Что? – крикнул Сорокин и зло глянул на Рядкова. – Я по движущейся… – и щелкнул затвором, как жизнь захлопнул.
У ребят сердце упало. Не отрываясь глядят на прохожего. Сорокин целит, не дохнет. Трах! Прохожий споткнулся, зарыл носом. Лег на панель, не дрыгнул. Но это было далеко – четыреста шагов.
Солдаты смотрели. А он – не поднялся. Посмотрели минуту и молча отвернулись.
– Чтоб и птица не пролетела! Так сказано! – хрипло сказал Сорокин.
Рядков попробовал думать, что вовсе его и не было, серого прохожего. Почудилось, а стрелял ефрейтор в белый свет. Глянул – нет: лежит. Гаркуша сворачивал цигарку. Наспех. Просыпал махру и рвал бумажку.
– Он там и лежал… горелый, – сказал Рядков. Тихо через силу.
– Усе одно, не встанеть, – буркнул Гаркуша. Зло обкусил бумажку и плюнул.
– Бей! – вдруг крикнул ефрейтор остервенело. Как звал на помощь.
Гаркуша зло вскинул винтовку.
Той же дорогой шел человек. Без шапки. Чуть синела рубаха на серой стене. Он тоже шатался, как и прежний. И вдруг стал за два шага перед трупом. Увидал.
Теперь и Рядкову не хотелось пропустить.
Гаркуша выплюнул цигарку, оскалился, зашипел:
– А… таввою мачеху!
Замерла винтовка. Трах! Синяя рубашка метнула вверх рукавами, и навзничь рухнул человек.
Теперь все знали, что уже никого не пропустят мимо этих двух.
И когда выполз третий, то Рядков со второго раза положил – проклятый чуть не убежал. Он упал ничком, и ефрейтор сказал:
– Решка!..
Гаркуша осклабился ртом:
– Давай зато курить усем.
И Рядков вынул махорку.
Пятого бил в очередь Сорокин. Шло полкварты водки. Разметав руки, прохожий лег навзничь.
– Орел! – в один голос крикнули и Гаркуша, и Рядков.
А они вылезали из щелей, из-за штабелей, мешков, выползали откуда-то из дыму. И теперь на солнце их хорошо было видно.
Орел! Решка!
Решка! Орел!
Гаркуша продул две дюжины пива, злился и мазал.
Он бил в бородатого взлохмаченного человека, который шел будто ничего не видя. Спотыкался об убитых и балансировал руками. Гаркуша переменил патрон и выстрелил третий раз.
Человек повернулся и пошел. Пошел прямо на солдат. Он поднял вверх руку. Конец ее шатался на каждом шагу. Оттуда широко шла кровь.
