Самая высокая лестница (сборник) - Яковлев Юрий Яковлевич (книги без сокращений TXT) 📗

В это время к Саньке подошёл какой-то малыш и спросил:

— Ты инвалид?

Санька очнулся от своей радости и почувствовал глухую боль в ноге, но с другого конца двора донёсся знакомый голос:

— Санька!

И сразу множество голосов повторило:

— Санька!.. Санька!..

И он увидел, как, вырвавшись из рук своих почитателей, к нему по глубокому снегу бежал Женька, а за ним вся непобедимая дворовая команда.

Ребята окружили Саньку, трясли ему руки, толкали, тискали его. И каждый испытывал чувство гордости за своего мужественного Саньку.

…Когда зимним вечером пойдёте по Большой Кирпичной, то обязательно услышите отдалённый гул, который то замирает, то вспыхивает с новой силой. Кажется, где-то за домами бушует маленькое незамерзающее море.

Продавец ёлок

Если вам будут рассказывать, что под Новый год на фронте бойцы приносили в землянку ёлочку и, за неимением шаров и хлопушек, украшали её стреляными гильзами, — не верьте. Новогодняя ёлка с весёлыми мирными огоньками была слишком далека от нас. Как бы на другой планете. Она могла сверкнуть на мгновенье в памяти и сразу погаснуть, как падающая звезда.

Иногда у порога землянки набрасывали еловые ветки, чтобы очищать налипший к валенкам снег. От этих веток веяло таким родным ёлочным духом, словно ветер донёс его прямо из дома.

Горьковатый запах хвои всегда притягивает меня, волнует. Я не могу пройти мимо ёлочного базара без того, чтобы не задержаться и не подышать хвойным ароматом. Так случилось и в этот вечер.

Я останавливаюсь на пустыре, где продаются ёлки. Снег густо усеян хвоей. Ёлок же почти нет: все хорошие раскупили, остались одни жидкие, худосочные, с прозрачными ветками. Ёлки-палки. Рядом прохаживается продавец — худой, длинный, костистый, вроде своих ёлок. Я подхожу к нему. Он пытается прикурить и, не глядя на меня, сердито говорит:

— Продажа кончена!

— Почём ёлочки-то? — спрашиваю я, хотя ёлка не нужна мне: я живу среди ёлок.

— Продажа кончена! — сердится продавец, но добавляет: — Ёлки продаются на метры.

Вижу, продавец устал, намёрзся, намаялся. Руки не слушаются. Ветер гасит спичку. Никак не совладать продавцу с этим ветром. Он и сердится. Я достаю из кармана зажигалку — щёлк! — и подношу ему огонёк. И пока он прикуривает, рассматриваю его лицо. Нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы я признал в продавце ёлок моего фронтового друга. Володя Ткаченко!

Не знаю, что удерживает меня от крика: то ли неуверенность — вдруг обознался, — то ли то, что сам Володя Ткаченко не узнаёт меня. Я молчу и продолжаю разглядывать его. Он совсем не изменился. То же вытянутое лицо, маленькие глаза, впалые щёки. Только что-то в нём потускнело. Словно в юности его освещало солнце, а теперь он предстал передо мной в лунном свете.

Продавец ёлок не обращает на меня внимания. Даже смотрит в другую сторону. Он глубоко затягивается, словно глотает дым. И греет окоченевшие руки о скупой огонёк сигареты. Я замечаю, что пальцы у него по-прежнему длинные и худые. Только слегка огрубели и от мороза красные. Большой палец подогнут, не виден. Окоченел, наверное…

Неожиданно он говорит:

— Ладно, дам тебе хорошую ёлочку. У меня припрятана…

— Спасибо, — отвечаю, — только мне ёлка не нужна. Я живу за городом.

— Что же тебя сюда принесло? — резонно спрашивает он и поворачивается ко мне.

Я пялю глаза на Володю Ткаченко: смотри — вот он я! Не узнаёт меня старый товарищ. Но и отпускать не хочет. Ёлочку предлагает. Может быть, я ему просто понравился? Ничего не требую, ёлки не ругаю, даю прикурить. А может быть, он о чём- то смутно догадывается, но не спешит признаться. Он стоит среди своих жиденьких ёлок, и мне кажется, что старшина послал его за ёлками для маскировки огневой позиции, а он вместо ёлок нарубил чёрт знает что, и ему всыпали, и ему не до меня…

А может быть, я сам сильно изменился, стал неузнаваемым? Отросшая борода, морщины, тени под глазами и заострившийся нос замаскировали меня, молодого, под старого? И не сбросишь эту маскировку, как ёлочки с огневой позиции.

Я задумываюсь, и мне на глаза снова попадаются длинные пальцы Володи Ткаченко. Пальцы музыканта. Да он и был музыкантом, скрипачом. Всю войну таскал с собой маленькую скрипку. Мечтал после войны поступить в Консерваторию… После войны я всё присматривался к афишам, думал, встречу имя Володи Ткаченко. Не попадалась мне афиша с его именем. Видимо, ничего не вышло. Что-то помешало. Вот он и стоит на пустыре. Продаёт ёлки. На метры. Как сукно. И стыдится меня, потому и не признаёт фронтового друга.

— А чем занимаешься в летнее время, купец? — спрашиваю я, а «купец» говорю потому, что сержусь.

— Купцы торгуют зимой и летом, — уклончиво отвечает он и всё смотрит на меня, изучает. Может быть, представляет меня безбородым.

— Трудно? — спрашиваю, чтобы поддержать разговор.

— Трудно, — отвечает. — Но некоторые считают: торговля — золотая жила. Золотая! Вот бьюсь тут с ёлками. Очередь целый день. Каждому подай самую хорошую. А предложи им торговать на метры… на двадцатиградусном морозе… Кто согласится?

Он затягивается. Потом отводит глаза в сторону и осторожно спрашивает:

— А ты чем занимаешься?

— Строю.

— Строишь? — Он почему-то качает головой и тихо говорит: — Я так и думал.

— Почему? — вырывается у меня вопрос, почему он так думал.

— Похож ты на строителя, — говорит Володя Ткаченко.

— Ну да, конечно, похож, — бормочу я и закуриваю.

Мы говорим с ним как старые знакомые, но прикидываемся, что впервые видим друг друга. И я начинаю понимать Володю Ткаченко. Наверное, мучительно трудно объяснить старому другу, как ты расстался со своей юношеской мечтой и из скрипача угодил в продавцы ёлок. Теперь я уже чувствую себя не вправе сказать, что узнал его.

И вдруг, словно читая мои мысли, он говорит:

— Небось в юности мечтал о другом? Может быть, писал стихи? Я тоже не с детских лет вынашивал мечту работать в торговле… Но вот, живу!

Мы как бы играем в старинную детскую игру «горячо — холодно». И он подошёл так близко, что мне впору закричать: «Тепло! Горячо! Жарко! Писал я стихи…»

Но он останавливается. Не хочет узнавать. Не хочет узнавать, а спрашивает:

— Женат? Дети?

— Сын, — отвечаю я.

— У меня две девки… в пятый класс пошли.

— Поздно женился?

— Поздно… так вернее.

— Ты расчётливый.

— Так купец же!

Мы стоим на снегу, густо усеянном хвоей, и тихо смеёмся. И Володя Ткаченко спрашивает:

— Собаками интересуешься?

Я удивлённо смотрю на него — при чём здесь собаки? — и он говорит:

— Я — большой любитель. У меня собака слова понимает. И не только слова. Даже когда молчу, собака меня понимает. А я понимаю её… Что ж ты собаку не заведёшь, загородник?

Этим «загородником» он мстит мне за «купца». И мне вдруг становится горько, словно я разговариваю с человеком-невидимкой и я не могу сделать его видимым.

И тут продавец Володя Ткаченко говорит:

— Я тебе обещал ёлочку припрятанную. Ты возьми, её.

— Да зачем мне ёлочка?

— Возьми!

— Хорошо, — говорю. — У меня племянница…

— Это уж как захочешь.

Он отходит в сторону и из-под своих палок достаёт небольшую, густую ёлочку. Он суёт мне её в руки и смотрит куда-то в сторону. Он дарит мне её в утешенье, а я не понимаю, зачем он меня утешает.

— Я пойду, — говорю я и выжидательно смотрю на Володю Ткаченко. И в этом «я пойду» звучит мой последний призыв: «Признайся, Володя!»

— Иди, — говорит он и не признаётся.

— Спасибо за ёлочку! — говорю. — И будь счастлив в Новом году!

— И ты будь! Обязательно будь! — говорит он и поднимает руку, и я замечаю, что на ней не хватает большого пальца. А я- то думал, что он подогнул палец…

Я хватаю его за руку:

— Послушай!

— Пора закрывать контору, — сухо говорит он, отдёргивает руку и идёт к своим ёлкам-палкам…