Мальчик в лесу - Шим Эдуард Юрьевич (книга жизни .TXT) 📗
— Народ интересуется, — сурово сказал Тимофей. — На собраниях спрашивают. А докладчик в том смысле отвечает, что неопределенно, мол. То ли будет, то ли нет… Куда такие ответы годятся? Так и я ответить могу.
— Тима, ты просто еще не понимаешь. Это сложная ситуация.
— Значит, не ответят в редакции? Чтобы точно?
— М-м-м… Видишь ли…
— А чего тогда писать, — сказал Тимофей. — Бумагу изводить. «И, эх, да я бумажку взял у Глашки, заявление строчу!»
— Ты что, Тима?
— «…Заберите меня в армию, жениться не хочу!» Песня такая.
Опять бродом перешли на правый берег реки.
— Тимоша, отвернись! — запищала Вера Ивановна, ступая в воду и с трудом задравши тесную, обтяжную юбку.
Во-во, больно интересно Тимофею глядеть! Он смотрел под ноги, на песчаное речное дно, блестевшее перламутровыми осколками раковин. Здесь можно счастливую ракушку найти, жемчужную. Одному человеку из тыщи попадается такая ракушка; створки разломишь, а внутри, в жилистом голубоватом мясе, вроде как пупырышек, как бородавка — это драгоценная ледяная горошинка, жемчужина. Не попадалась она еще Тимофею. Но попадется. Если бы знать, откуда счастливые ракушки появляются, из каких мест. Но этого даже старики не знают. Волною выносит ракушку на мелководье, на перекаты, а где родилась она, в каком ручье или притоке, остается тайной… Притоков — сотни. Ручьев — тыщи. Все они впадают в речку Лузу, а Луза впадает в Коротьву, а Коротьва, река большая и судоходная, тоже соединяется со своей старшей сестрой. И так без конца. Кинь щепочку в болотный крохотный ручеек, поплывет щепочка, побежит по синей тропинке и, глядишь, через год очутится в Ледовитом океане…
— Ай, Тима! Что это? — вскрикнула Вера Ивановна и запрыгала в воде, взбивая брызги.
А, что, подумаешь, на бычка наступила. Рыба такая мусорная есть, состоит из одной головы да хвоста. Рот до ушей — чистый головастик. Прячется под камнями, корягами; спугнешь — он под твою же ступню забиться норовит.
Между прочим, эта дрянь называется «баба-рыба».
— Меня укусил кто-то!
Ну, ну. Еще чего выдумаешь! Тут кусачие не водятся, крокодилов нету. А пойдем через Шихинское болото, вот там берегись, там кусачие ждут-поджидают. В прошлом году погибла у Тимофея собака, замечательная собака, спасительница жизни, от змей погибла. Так искусали, что не смогла вылечиться, сдохла.
Кстати, вот забота — надо новую собаку заводить…
Поплюхивая, сонно поворачиваясь, проплыл мимо Тимофея березовый кругляк. Тоже в Ледовитый океан потащился. Много этих кругляков плывет по реке, днем и ночью, вместе и порознь. А ведь больших денег, поди, стоят. Не для дров заготовлены — выжигают из них березовый звонкий уголь для нужд Большой химии. Странно, как не зачахнет Большая химия, ежели половина кругляков в Ледовитый океан скатывается, к моржам и тюленям?
Поднялись на берег; Вера Ивановна, прихрамывая, добралась до камня и присела.
— Извини, Тимоша… Ногам очень больно. Я сейчас туфли надену.
Стала вытирать маленькие мокрые ступни со сморщенной кожей. Не подолом юбки вытирает, а носовым платочком… Наверно, заметила насмешливый взгляд Тимофея, засмущалась.
— Не смотри так, Тима, я ведь не притворяюсь. Просто у меня ноги обмороженные. Я в войну в детском доме жила. Маленькая была совсем, меньше тебя. Голодно, холодно… Топлива не хватало, и нас водили в рощицу сучья собирать из-под снега. А обувь какая у нас, городская обувь. Ботики я носила красненькие, резиновые, в них снегу набьется, и не вытряхнешь никак. Да я и не понимала, что можно обморозиться. Только плачу, бывало, потому что щиплется… Другие детишки тоже плачут, а воспитательница говорит; «Дети, давайте песню споем, тогда веселей работа пойдет!» И вот мы песню поем. Была такая песня, до сих пор ее помню: «Здравствуй, гостья Зима! Просим милости к нам, песни севера петь, по полям и лугам!..» В сорок третьем году это было, Тимоша, в трудный военный период.
Обулась, выжала носовой платочек. Повесила его сбоку на свою клетчатую сумку, чтобы просох. Ручка у сумки веревочкой замотана, неловко и непрочно, по-бабьи.
Тимофей смотрел, и жалость его взяла почему-то.
— Ах, Тимоша, мое поколение много всего перенесло. Тебе и не представить. А я, между прочим, не горюю… В конце концов, это все на пользу, Тимоша, человек в трудностях приобретает характер. И я даже горжусь, что я не белоручка, что могу себя обслужить и нигде не пропаду.
Вот какие нелепости случаются, думал Тимофей, пока слушал ее. Сколько на свете баб и девок, тьма-тьмущая, но учителю Лыкову именно эта понадобилась, Вера Ивановна. Почему? Зачем Дмитрию Алексеевичу такая жена — старая и смешная? Эка, войну помнит!
Лыков ничего был учитель. Тимофею не нравилось только, что девчонки шибко в него влюбляются. Самые разные девчонки — старшеклассницы и помоложе. На переменке Лыков пройдет по коридору, девчонки вытаращиваются и ну вертеться, ну хихикать, будто их щекочут. А Санька Желтякова, дочка продавщицы, до того втюрилась, что начала печной известкой щеки белил. Однажды набелилась сверх меры, стала на снежную бабу похожа, Дмитрий Алексеевич заметил и спрашивает:
— Тебе нездоровится, Желтякова?
— Да, — говорит, — сердце.
— Иди домой, я отпускаю.
— Ой нет, Дмитрий Алексеевич! Зачем, Дмитрий Алексеевич!.. Я на вашем уроке досижу.
Когда шли домой после уроков, Тимофей эту Саньку головой в сугроб запихал, чтобы остыла маленько от любви.
Весной, перед каникулами, Тимофей принес в школу два патрона от сигнальных ракет. Настоящие были патроны, один с зеленой каемкой, другой — с красной. Тимофей их получил от Кольки Бубнова, который на аэродроме служит. Одну ракету, зеленую, Тимофей в уборной зажег. Здорово получилось: из картонной гильзы искры снопами летели, потом зеленое фырчащее пламя и дым винтом! Ребята, которые в уборную набились, как ошпаренные выскочили. Смеху было!.. А вторую ракету, красную, Тимофей решил в классе поджечь, чтобы всех девчонок настращать до смерти. Зажег потихонечку, а ракета, наверно, попалась бракованная — вдруг завизжала свиньей и стала вырываться из рук. Сразу раскалилась, ладонь жжет, не ухватишь никак! Хохот в классе, вопли, а Тимофей сам напугался — чувствует, не удержать. До последней секунды терпел — сиганула ракета в стенку, от нее в другую стенку и пошла кружить по полу… Бой в Крыму, все в дыму, ребята в окно прыгают…
Вбежал в класс Дмитрий Алексеевич, еще не понял, что это такое, но сразу ногами на ракету — затаптывать!
— Дверь настежь! Окна!!
Вынесло дым, Дмитрий Алексеевич стоит на остатках ракеты, и брюки у него тлеют.
— Кто сделал?!
— Я, — сказал Тимофей.
— Балбес! Вон отсюда! Хотя нет, приберешь в классе, потом выгоню.
Тимофей принес веник, начал подметать сажу и какие-то серые хлопья — непонятно, откуда эти хлопья взялись. Дмитрий Алексеевич волком глядит.
— Быстрей!!! — И вдруг подскочил, выбил веник: — Покажи руку!
А на руке у Тимофея уже волдыри вспухают, пальцы блестят, как насаленные.
Дмитрий Алексеевич притащил Тимофея в учительскую, достал из шкафа тюбик — вроде как с зубной пастой, только по-иностранному на тюбике напечатано, — стал обмазывать руку.
— Вандал, — шипит сквозь зубы, — еще лекарство на него тратить, я из города еле выписал… Не дергайся!! Что за штуковину поджег?
— Патрон… ракетный…
— Рукой зачем хватался?
— Удержать думал, а она…
— Глуп! Эту мазь не стирай. Пятерню не завязывай. Вечером ко мне домой придешь! Ар-р-р-тиллерист!
Будь на месте Лыкова какая-нибудь там учительница, вышибли бы Тимофея из школы. Хотя, понятное дело, такая история не повторится. Во-первых, ракет больше не достанешь, а во-вторых, Тимофей не настолько глуп, чтобы снова домашний салют устраивать. Хватит. Рука полмесяца допекала, и неизвестно, как бы зажила, если бы не Дмитрий Алексеевич. Весь заграничный тюбик на нее выдавил.
