Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3 - Лиханов Альберт Анатольевич (книги бесплатно читать без .TXT) 📗
— Все эти годы, — сказала она, — я пыталась устроить полотна Константина Федоровича. Некоторые из них брали на выставки, но с выставок они всегда возвращались сюда. Я получала предложения от частных коллекционеров, но Константин Федорович мечтал о другом. Словом, эти именины совпали со счастливым днем! — Она напрягла голос, улыбнулась, хотела, чтобы ее известие прозвучало радостно, но голос сорвался, она закашлялась, вытирая слезы, но не переставая улыбаться. — В общем, дорогие друзья, несколько полотен Константина Федоровича берет Русский музей, понимаете, Русский музей!
— Прекрасно! — воскликнула Леночка. — Наконец-то! Это же полное и безоговорочное признание.
— А весь архив с письмами забирает Архив литературы и искусства, добавила Анна Павловна.
— Как порадовался бы Константин Федорович, — сказал Борис, — это же счастье, наша вера не пропала! Мы были правы, получается — у нас двойной праздник!
— Двойной, двойной, — кивала Анна Павловна. Леночка и Борис помогли ей преодолеть какую-то горечь, господи, столько лет хлопот увенчались успехом, и она должна, просто обязана радоваться, какие могут быть сомнения?
— Значит, мы прощаемся? — спросил тихо Сережа. — Прощаемся с полотнами.
— Да, — проговорила Анна Павловна, — их хотели увезти раньше, но я настояла, чтобы это было только завтра и мы могли все вместе проститься.
Она встала, подошла к шифоньеру, отдернула занавеску, соединявшую шкаф со стеной. За цветастую штору был упрятан грубо оструганный двухэтажный стеллаж, на котором, как огромные книги с золочеными корешками, стояли картины в рамах.
Сережа вытащил первую из них, они приставили ее к шифоньеру. На полотне стояли трое: человек атлетического вида в сапогах и кожаных галифе, другой — в противогазе, третьим был мальчик в крагах, огромных черных крагах. За спинами людей виднелся красный мотоцикл. Костя увлекался тогда новыми техническими идеями — изучал их и опасался. Он рассказывал ей, что Париж пугал его своим будущим, — техника и город, на его взгляд, должны были оттеснить людей…
Они перебирали картину за картиной: среднеазиатские минареты, лица стахановцев, портрет последнего парижского коммунара… Маленькие трубачи удивленно смотрели со стены на свободное пространство комнаты, заполнявшееся картинами. Анна Павловна взглянула на трубачей и замерла. Электрическое освещение придавало картине фиолетовый оттенок, и казалось, трое мальчишек заглядывают в комнату сквозь вечернее, синее от дальнего заката окно, и трубы их напряжены в сжатых пальцах, и они притаились, чтобы вдруг, неожиданно, заставив всех вздрогнуть, заиграть неизвестную испанскую мелодию…
Анна Павловна оторвала взгляд от трубачей, передала Сереже очередную картину и вдруг заметила его пристальный, изучающий взгляд. Она улыбнулась ему, кивнула головой, Сережа улыбнулся тоже. Потом они снова сели, уже сжавшись в плотную кучку, приставив тесно друг к другу кресла и стулья, потому что картины окружали их со всех сторон.
Они молчали.
Анна Павловна не могла бы сказать точно, о чем она думала сейчас, да и думала ли вообще. Она вглядывалась в холсты, как в лица, запоминая их навсегда, навечно, и этим было занято все ее существо, отрешенное от прочих забот. Она забыла даже про своих гостей.
Кто-то кашлянул.
Анна Павловна обернулась, улыбнулась. Леночка поцеловала ее в щеку, стала говорить о детях, о том, что им с Борисом уже пора.
— Да, да, — ответила Анна Павловна, — конечно. Пусть только мужчины помогут мне поставить полотна вот сюда, к шифоньеру, так, так… Остальные назад, на стеллажи, и еще минуточку…
Анна Павловна выбрала два холста из тех, что остались.
— Это вам на память, — сказала она, подвигая картины к Борису и Сереже.
Борис заморгал глазами, схватил руку Анны Павловны, поцеловал ее. Сережа растерянно молчал.
— Представляете, Анна Павловна, — восторженно заговорил Борис, — мы берем билеты на «Стрелу», едем все четверо в Ленинград, приходим в Русский музей на открытие выставки Константина Федоровича, первой его выставки.
— Они обещали, — ответила Анна Павловна, — обещали непременно устроить выставку, выпустить проспект, и мы, конечно, поедем. — Она стала прощаться с Леной и Борисом, Сережа заторопился тоже.
Она осталась одна.
Анна Павловна вымыла посуду, расставила ее по местам, расправила постель на кушетке, погасила в комнате свет, легла, закрыла глаза. Она не уснула, а забылась, устав от хлопот, прошедшего дня, но вскоре пришла в себя. Раскрыв глаза, она бросила взгляд на часы: не прошло и часа…
В прихожей горел свет, значит, забыла выключить. Этого с ней никогда не случалось, во всем и всегда она соблюдала порядок, а тут действительно — какое-то замыкание: упала как подкошенная… Она встала, в ночной рубашке прошла в прихожую, тоже увешанную картинами, посмотрела на утренние астры под портретом молодого Константина. Астры не потеряли своей свежести, в квартире было прохладно, и роса, утренняя роса, которую она несла в цветах, еще не высохла и сверкала под электрическим светом.
Анна Павловна вгляделась в молодого Костю. Сколько сегодня молодых Сережа, Леночка, Борис, Костя… Одна она старуха, добившаяся своего. Кажется, можно радоваться, можно успокоиться, можно спокойно приготовиться к смерти, которая имеет право прийти каждый день, каждый час даже — без всяких предупреждений, без всяких звонков…
Она вздрогнула от резкого, а главное, неожиданного звонка телефона. "Кто бы это мог так поздно?" — подумала она, снимая трубку.
— Я знал, что вы не спите, — торопливо сказал Сережин голос, и Анна Павловна только теперь с удивлением отметила его сегодняшнее поведение тихое и немногословное.
— А если я спала? — спросила она, улыбнувшись.
— Нет, нет, — заторопился Сережа, — я понимаю, вы не можете уснуть, я брожу вот уже целый час, и холст, который вы подарили, оттягивает мне руки… Может, не надо, а? Милая Анна Павловна, как же вы будете жить без них? Это можно еще остановить, Русский музей подождет…
— Что ты, Сережа! — удивилась Анна Павловна. — Я так хлопотала, наконец добилась, ты же прекрасно знаешь… И вдруг!
— Но как же вы, Анна Павловна! — воскликнул он.
— "Дневные раны сном лечи, а завтра быть чему, то будет", продекламировала она. — Ты помнишь Тютчева?
— Вы же смеялись сегодня над ним, — в отчаянии произнес Сережа.
— Приходи, дружок, завтра, — сказала Анна Павловна, — если сможешь, конечно, — она слышала приглушенное дыхание Сережи в трубке, — и мы проводим их вместе.
Он молчал.
— Слышишь? — спросила она.
— Слышу, — отозвался Сережа. — Но как же вы, как же вы? Я бы не смог.
— Я слишком стара, Сережа, — ответила Анна Павловна. — Я страдала уже немало. Я обязана пережить еще это. Последнее. Ты понимаешь?
— Я с вами согласен, — сказал Сережа медленно, — сам желал этого, но все так неожиданно.
Они простились, Анна Павловна отошла от телефона и села на стул возле пианино. Как это сказала она? "Потери всегда неожиданны". Вот она и назвала это потерей… Уйдут картины. Уйдут письма. Потом, возможно, уйдут остальные полотна — в другие музеи. Наконец, придет день, когда она останется одна в квартире с голыми стенами. Она будет лежать на своей кушетке, разглядывать обои с невыцветшими квадратами, прикрытыми прежде холстами, и будет страдать, как страдал Костя. Стены, голые стены… Умом она понимает справедливость сделанного, может даже сказать спасибо сама себе, но душой…
Картины были продолжением Кости, продолжением их общей жизни, а теперь она останется одна, совсем одна…
Анна Павловна облокотилась о крышку пианино, потом откинула ее. Провела пальцами по клавишам и неожиданно запела — едва слышно, чуть ли не про себя:
Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое — и сердцу стало так тепло…
Она пела этот романс давно, в каком-то спектакле, и вдруг он вырвался из памяти — почему именно этот? Да, кстати! Она встрепенулась, взглянула на свое отражение в пианино, — ну, конечно, это тоже Тютчев. И стихи посвящены К. Б., баронессе Крюденер, в которую он был влюблен, а она вышла замуж за другого…
