Сибирлетка (Повесть. Современная орфография) - Погосский Александр Фомич (бесплатные полные книги .txt) 📗
Фельдшер был очень недоволен этим посрамлением: пробовал-было сказать что-то, но оказалось, что язык и лыка не вяжет — оставалось только сердито сопеть и икать.
Облом Иваныч молчал, скрежеща зубами. — «Экая, подумаешь, подлость на свете! — рассуждал сам с собой мушкетер, — пробили тревогу, прозвонили, опорочили — украл, украл! А никому и ничего не известно! Вот она справедливость человеческая — слепота безглазая: ей подавай на срам, а кого — разбирай по пятницам! Сраму давай сюда!»
Пожалуй, отчасти и прав был Облом Иваныч: человеческая справедливость в частую ошибается; а все-таки благодетеля, съел Сибирлетка, и к бабе не ходи — он. Ну, разумеется, и рыжий Ахмет мог стянуть его со стола, а Сибирлетка только отбил добычу, а отбивши, не представлять же ее по команде! Все может быть, свидетелей путных не было, черт же и разберет это дело! Да, претемная вещь человеческое правосудие.
Нечего рассказывать, как возвратилось все общество тем же порядком: Сибирлетка шел, как сквозь строй, провожаемый криком мальчишек и лаем собачонок. Хозяин Миккель Бауер зазвал всех к себе: на дворе под навесом устроен был стол; пиво, кофе и на тарелочках татарский бикмес (фруктовая патока) — ожидали гостей. Немецкое радушие распахнулось.
Унтера похваливали эту новую позицию, а учебный завел было: «это все единственно, как у нас бывало в Москве, вспомнил я, в Марьиной роще, сядешь с купечеством…» Но, говоря это, вспомнил учебный, что именно бывало и не сядешь с купечеством в Марьиной роще, а отзвонишь «ложками да трещотками» в кружке песельников, отдернешь «коленца» разные, вспотеешь как лошадь, да и стоишь, покашиваясь через воротник, как через дышло, да хлопаешь мокрыми глазами, глядя на купечество — вот и все! Вспомнил это учебный и замял речь свою обыкновенным щелчком перстами — так бы и прошло; но фельдшер, качаясь как на рессорах, опять не упустил случая — сперва икнуть по направлению к говоруну, а потом прибавить: «сядешь, бывало, с купечеством — да и соврешь!»
«Вы, никак, разной химикой налились, да и пищите языком все единственно, что ногами — рыцепты!» — ответил унтер. А фельдшер на это только высунул язык, закачался, прихлебнул кофе и пива, и, потом уже вспомнив, что за ним ответ — открыл рот, икнул, да тут же и заснул.
Между тем принесли бубен, вручили его Облому Ивановичу; составился кружок, и подбитая рать — себе на потеху, немцам на удивление — грянули «Таки не белы снежки!» Как песня жаворонка, трепетал голос запевалы, дружно подхватили подголоски и загудел густой бас Облома Иваныча. А в самых заунывных переливах песнь, ни с того ни с сего, воздух огласился жалобным, волнующимся, как будто в такт, воем Сибирлетки. За кружком песельников, крутя хвостом и задрав донельзя кверху морду, он с примерным старанием выводил свои собачьи «коленца» — и это привело в неописанную радость всю публику столпившихся у навеса мальчишек. А пробудившийся фельдшер пришел в такой восторг, что обнял косматого певца и затянул вместе с ним еще замечательнее!
В вечерней тишине играла песня своими стройными переливами звуков, как играет заря бесчисленными цветами преломляющихся лучей света. Еще замирали подголоски заунывной хоровой песни, а запевало уже выводил певучею речью частую:
Дрожал и звенел одинокий голос его, то — вольным разгулом, то — грустью плакучей:
И вдруг подхватил и грянул хор звонких голосов; как колесом по мостовой, прогремел бубен, крутнулся над головой и звякнул, точно вдребезги разбитые стекла; а пронзительный посвист протяжно сливался с утихающим хором. И опять, как звонкая струя по камешкам, одиноко затрепетал голос запевалы:
И снова гремит, стонет и гудит песня, льется бесконечный посвист; сердито ворчит бубен — и, грянув, рассыпается, словно неудержным и нетверезым смехом, под лад замирающих подголосков… И черт знает чего не хочет сказать песня: и плач, и смех, и угроза — с жалем и весельем летят в широком вихре звуков… Откликайся душа далекой родной сторонушке — увидимся ль с ней!.. Гуляй горе!..
Немцы слушали песни: многие рты самовольно отворились; розовые щечки беленьких немочек зарделись густым румянцем. Миккеля Бауера что-то подергивало, как «комаринского, что по улице бежит», — все были довольны и прихваливали певцов.
Ну, и таким побытом, то пройдясь «по маленькой», то хлебнув пивца, то курнув корешков, — тешились наши молодцы. Пили помаленьку, закусывали помаленьку, — всего не расскажешь. Можно бы, впрочем, упомянуть, как хорошенькая Гретхен краснела, словно мак, и украдкой поглядывала на Астафьича, и как егерь, ни с того ни с сего, затянул:
и, приподняв шапку, пропел внятно, хоть и неожиданно:
А хор подхватил:
и Облом Иваныч басил при этом усерднее всех. И можно бы рассказать, как вскрикнула Гретхен, покраснев, до слез, и как встревожились и Бауер, и жена его, но Облом Иваныч объяснил, что это очень хорошая фигура, и успокоил их. И как кончилась песня, и как тиха ушла Гретхен, задумчиво приглаживая спустившуюся на лоб прядь волос. И как покашливал в углу Астафьич: «тронул, вишь-ты, рану!» по словам Облома Иваныча. И многое можно бы рассказать; но мы и без того потеряли из виду кудлатого героя повести: уставши петь, он храпел с фельдшером так, как будто им было строго приказано перехрапеть друг друга.
Бал кончился, и все взялись за шапки, как вдруг застучало дерево — и Облом Иваныч забасил, как из бочки:
Весь хор двинулся к имяниннику, подхватил его, и он полетел на воздух. Потом тем же путем полетел старина-унтер, артиллерист-моряк, и наконец — хозяин Миккель Бауер. Последнее путешествие огласилось отчаянным детским криком и даже лаем Ахмета, который однако насилу удрал от пробудившегося Сибирлетки.
И вот, наконец, уж все и совсем кончилось, все прощались, но вдруг сам имянинник завел ту же песню — и Облом Иваныч полетел на воздух, крича, как ограбленный: «Ей Богу не стою! Не достоин!» При этом фельдшер, от несоразмерного усердия, оторвал ему деревянную ногу и держал ее с изумлением перед своим носом. Однако же на смех учебного унтера, все таки высунул язык и примолвил: «Небось, тоже хочется: ан нет, полетишь, да пожалуй не туда сядешь!», что и было приписано, как следует, единственно необразованности по фронту, и «неучливости» фельдшера.
Наконец же на дворе уже стемнело, и все собрались, распрощались: «прощайте, господа, счастливо оставаться! Благодарим покорно, Лаврентьич! Прощай и ты, собаченция! Прощай Сибирлет-ворище!»
— «Врешь!» — раздалось в темноте и затем только слышалась икота, да вполголоса увещание… Разбрелось почтенное воинство.
Месяц, словно отбившийся от стада гусь белый по синему озеру, плыл своей неторной дорожкой по темному небу. Все уже спали сном праведников; но гусь этот месяц или луна, как пишется в книгах, вечно помешает чьему-нибудь покойному сну!
Крепко и сладко спала многочисленная, как комплектное капральство, семья честного Бауера, и только чуткое ухо матери услышало легкие вздохи и тихое ворошенье на девичьей постели ее дочери: «Что ж ты это не спишь?» «Не знаю!» — отвечала Гретхен. Да и где же ей еще знать, что это за птица такая — бессонница? Мать скоро захрапела, а девице совсем не спалось, и этот гусь — месяц, что-то очень пристально выглядывал из-за рамы оконной своим серебряным лбом. Думала, думала она, задремала, заснула… А страшные лица с страшными пушками в руках, все целятся в одного… «Не троньте его! Не стреляйте!..» — плачет и умоляет она, бросается между ними… и проснулась, и взялась холодными руками за свою горячую голову бедная Гретхен…
