Река моя Ангара - Мошковский Анатолий Иванович (читать бесплатно полные книги .TXT) 📗
Потом я заметил, что щелки ее глаз чуть расширились и сквозь них влажно блеснула синева. Ага, тоже не спит!
Зато тетке, лежавшей на второй нижней полке, не приходилось притворяться. Она действительно спала, и это чувствовалось по ее полураскрытому рту с ниточкой слюны, свешивавшейся с уголка губ. Даже как-то завидно было смотреть, как уверенно и прочно спит она, и никакие шумы просыпающегося третьего класса не в силах потревожить ее.
Пароход крикнул, сбавил ход. Наверное, скоро пристань.
Борис дернул меня за руку. Мы ушли без Марфы, сделав вид, будто думаем, что она еще спит.
Было полседьмого утра. Над водой курился жиденький туман. Пароход в Малышевке — так называлась деревня — стоял долго, и все, кто не спал, сошли на берег.
На причале я вдруг опешил: тот самый мальчишка, стукнувший вчера меня в челюсть, бродил по доскам. Он как ни в чем не бывало доставал из газетного кулька ягоды черемухи и бросал в рот. Его маленькие неровные зубы потемнели от сока, на губах и правой щеке краснели пятна от раздавленных ягод.
Я вздрогнул и плотнее прижался к брату.
Мальчишка заметил меня и улыбнулся, как старый знакомый. Я сделал вид, что не замечаю его, и отвернулся. Но минут через пять мальчишка опять оказался рядом и даже протянул мне кулек с черемухой. Вообще-то мне нестерпимо хотелось взять хотя бы одну щепотку блестящих ягод, но я поглубже загнал руки в карманы и высокомерно заявил:
— Благодарю. Не хочется.
И еще плотнее придвинулся к Борису.
Вверху, на улочке с деревянными тротуарами, уже бойко шла торговля, предприимчивые сибирячки предлагали нам яички, редиску, желтый варенец в стеклянных банках. Но чему больше всего удивился я, так это клубнике. В Сибири, оказывается, поспевает клубника! Ну и ну! Она была некрупная, лесная, но от тонкого аромата ее у меня прямо-таки ноздри раздувались!
Борис, видно, тоже был поражен клубникой и, расщедрившись, купил у старухи в красном платке сразу пять кульков. Один протянул мне, бросил: «Смотри не опоздай», — а с другими кульками зашагал по узкому проулку вниз, к причалу.
«Марфе», — тотчас сообразил я, и без брата мне стало как-то тревожно и не по себе.
А когда я увидел, что ко мне идет тот самый страшный мальчишка, драчун и забияка, я хотел… спастись бегством. Только уже было поздно. Мальчишка стоял рядом. Кулька с черемухой у него уже не было: слопал.
— Дай-ка попробовать! — Он сунул руку в мой кулек, взял три самых крупных ягоды и бросил в рот.
Я огляделся: Борис давно исчез на пароходе. Тогда я, съев только три ягоды, решил отдать мальчишке весь кулек. Лишь бы не дрался.
— На, бери весь.
— А ты?
— Я уже наелся. Живот болит.
Мальчишка недоверчиво посмотрел на меня своими крошечными, глубоко упрятанными глазками, повел широкими бровями и сказал:
— Давай.
Он взял кулек за кончик, вытряхнул содержимое на свою большую ладонь и в две минуты расправился с горкой ароматной лесной клубники. А я стоял рядом и глотал слюну. Что мне оставалось еще делать?
— Тебя-то как звать? — спросил он. — Вовкой, кажись? Ну, так я Гошка. Давай лапу. — Шумно выплевывая зеленые звездочки клубничных листков, он так пожал мою ладонь, что я сморщился от боли.
Пока с парохода сгружали почту, какие-то ящики, мешки и бочки, мы с Гошкой лежали на зеленом взгорке и смотрели, как через Ангару в город Балаганск, расположенный на другом берегу, двигался паром. Гошка жевал травинку и рассказывал, что гостил в Иркутске у старшего брата, архитектора, бывал и в цирке, и в театре, и на Иркутской ГЭС, и даже ездил на массовку к Байкалу, а теперь вот соскучился по своей деревне и раньше срока возвращается домой.
— Так один и едешь? — спросил я.
— А чего там! — Гошка перевернулся на спину и, раскинув сапоги, посмотрел в небо.
— Совсем один?
— Чудило ты огородное! А что, меня кто-нибудь съест или укусит?
Я незаметно скосил в сторону глаза и тихонько вздохнул.
Я был доволен, узнав, что Гошка живет рядом с поселком, куда едем и мы, и я страшно обрадовался, услышав, что Гошкин дед — известный на Ангаре лоцман, много раз проводивший суда через бешеные пороги, а отец работает шкипером на барже: «обеспечивает» переправу с Левого берега на Правый строительства гидроэлектростанции…
Я не знал точно, что делает лоцман и почему он так называется, но спрашивать у Гошки было неловко, к тому же из его слов можно было кое о чем догадаться.
— А знаешь, кто моя сестренка? Мошкодав. И тоже на стройке.
— Кто, кто? — не понял я.
— Ну, какой ты бестолковый! Мошку уничтожает. Знаешь, как мешает она строителям? Постой, наглотаешься ее, начешешься до крови, сам увидишь…
Резкий гудок парохода заставил меня подскочить с травы. Гошка продолжал лениво валяться на земле.
— Опоздаем ведь, отстанем! — взмолился я, дергая Гошку за ногу и страшно волнуясь.
— Не бойсь. Это у него не последний сигнал.
Медленно, не роняя своего мужского достоинства, Гошка поднялся, отряхнулся, огляделся и, придерживая меня за локоть — все во мне так и рвалось вперед! — неторопливо зашагал к причалу.
Все пассажиры были на пароходе, и матросы готовились убирать трап, когда мы с Гошкой явились на причал.
Пароход отвалил от стенки.
Река то казалась дикой и незаселенной по берегам, то удивляла обилием судов, барж, лодок.
Чаще всего наш пароход приставал к причалам, но там, где их не было, прямо на берег спускали длинный трап, и загорелые крепкие старухи и мужчины в кирзовых сапогах сходили на землю, поудобней пристраивали на плечах узлы и чемоданы и, не оглядываясь, уходили к деревням, а то и в глухую тайгу.
Впрочем, слезали немногие. Большинство пассажиров следовало до последней остановки, туда же, куда и мы с Гошкой, — на стройку.
Странное дело, я не спал ночь, но совсем не чувствовал себя разбитым. Гошка не давал ни минуты покоя, и мне даже некогда было предаться раздумьям.
Для Гошки не было запретов, и хотя черная надпись строго запрещала пассажирам третьего класса ходить по первому и второму, Гошка отважно водил меня по чистеньким, устланным коврами коридорам, бегал по всем салонам, верхней и нижней палубам, заглянул в медпункт, где помирала от тоски и безделья фельдшерица в белом халате.
Гошка везде поспевал: помог спустить на берег трап, снес вещи какой-то древней старушке, и матросы звали его по имени. Нас не выгоняли из красного уголка, предназначенного для команды, где мы, корчась на диване от смеха, листали «Крокодил».
С Гошкой было совсем не опасно, и я даже потрогал на носу парохода небольшой медный колокол (некогда церковный, но не главный, а подголосок, как объяснил Гошка) с выбитыми странными словами с твердыми знаками.
Гошка научил меня лежать на самом носу и наблюдать сквозь отверстие, по которому движется цепь с громадным якорем, как острый форштевень разворачивает тугую и быструю воду и она, прозрачная и ледяная, двумя крыльями расходится по носу парохода, клокочет, шуршит, обтекая корпус. От напора Ангары якорь вздрагивал и покачивался, борт звенел и стонал, цепи мелко дрожали…
Часами готов был смотреть я на это зрелище.
— Хватит! Разлегся, как тюлень! — проговорил Гошка и силой оторвал меня от этого невиданного зрелища и поволок в машинное отделение, где четко и оглушительно работала судовая машина и была сахарская жара.
Потом Гошка звучно похлопал по худому животу, потянулся, скривив позвоночник, лениво и сыто сощурился, зевнул в ладонь и кинул:
— Старика навестим, что ли? — Он кивнул куда-то вверх.
— Какого старика? — не понял я.
— Кого… Капитана, кого же еще. — И он полез по трапу к капитанскому мостику.
