Мой принц - Чарская Лидия Алексеевна (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Что это?
Федя Крымов падает на пол.
Мы бросаемся к нему на помощь. Я первая наклоняюсь над ним, за мною Боб Денисов. Срываем с него воротничок, расстегиваем жилет. Ольга с Ксенией бегут за водой.
— Ему дурно! С ним обморок! Он умирает! — кричу я, заглядывая в его бледное лицо.
— Дайте ему капель поскорее, это пройдет, — протискиваясь к нам, шепчет Саня Орлова.
Не обращая внимания на Анохова и его аккомпаниатора, которые должны были поневоле прекратить урок, мы приводим в чувство бедного Федю.
— Это ничего… Это пройдет, — лепечет он смущенно.
— Осрамился, старина, нечего сказать, — слышу я укоризненный голос Коршунова. — От тебя разит вином… Не стыдно тебе? Не стыдно тебе, гадкий мальчишка, каждый вечер проводить в компании каких-то подозрительных субъектов, выгнанных за лень и дурное поведение из училищ, играть с ними в карты и пить вино? Вот они, результаты такого времяпрепровождения. Упал в обморок, как какая-нибудь слабонервная кисейная барышня. Стыдись!.. Ведь мы все знаем, что ты проделываешь, когда возвращаешься из училища. И все мы…
— Да все вы поступаете отвратительно! — внезапно прозвучал голос Сани Орловой.
Ее лицо как-то преобразилось сразу; исчезло лежавшее на нем выражение задумчивой печали, и оно сделалось неожиданно гневным.
— Стыдно вам! — зазвучал снова ее голос. — Стыдно вам, что вы, зная, как проводит время этот мальчик, оторванный от семьи, безвольный и мягкий, не остановили его вовремя, не пришли к нам, наконец, за советом. Ведь мы здесь как сестры и братья, чего же нам стесняться, господа? Да, он ничем не виноват, этот несчастный Федя. Его увлекли дурные примеры гадких мальчишек, и вот…
— Послушайте, Крымов, — внезапно обратилась она к юноше, — дайте мне слово, слово честного человека, что никогда, никогда не будете вы больше дружить с темными личностями. И пить не будете, и играть в карты. Вы должны мне дать это слово. Вы мне дадите его, Федя?
Потупя глаза, Крымов стоял перед нею.
— Я не знаю… я не могу… — лепетал он.
— Ну и это хорошо, что не можете обещать, не соразмерив своих сил, — подхватила Саня. — Так вот что: когда вас потянет в дурную компанию, Федя, приезжайте к нам. Вы знаете мою старушку-маму. Она пережила много горя и умеет влиять на людей. Она вас успокоит, развлечет и приголубит. А мои братья постараются вас занять, и вы почувствуете себя, как в родной семье, как дома. Придете, Федя, да?
Она взяла холодную, влажную руку юноши и, не смущаясь запахом вина, близко наклонилась к его лицу.
Слезы брызнули из глаз Крымова.
— Приду… Спасибо вам, — шепнул он чуть слышно и, не глядя ни на кого, выбежал из комнаты.
На минуту в комнате воцарилось полное молчание.
— Господа, — после продолжительной паузы, произнес Коршунов, — я не могу не поклониться низко-низко за все только что слышанное коллеге Орловой. Позвольте, Саня, дорогой товарищ, пожать вашу руку, как светлой личности и милой сестре.
Она протянула ему свою маленькую руку, не зная, шутит он или говорит серьезно.
— И мне тоже дайте пожать вашу руку, — послышался знакомый голос.
Мы живо обернулись.
В дверях музыкальной комнаты стоял «маэстро». Он все слышал: это было видно по его глазам, с мягким отеческим выражением остановившимся на лице Сани. И его крупная рука сжала тонкую руку девушки.
— В свою очередь, — говорил он, — я попрошу вас довершить ваше благодеяние, m-lle Орлова, и взять под свое покровительство Крымова. Постарайтесь повлиять на него. Он способный юноша, и будет горько, если дурные привычки погубят юное дарование. Вы обещаете мне это, самая уравновешенная и серьезная из моих учениц? Не правда ли?
— Обещаю, — тихо сказала Саня.
И она сдержала это обещание. Ежедневно уводила она Федю к себе, где юноша, постепенно отвыкал от прежней компании и проводил время в обществе серьезных и милых братьев Сани и их матери, к которой, кстати сказать, привязывался каждый, кто узнавал эту добрую и отзывчивую душу.
Вот он — решающий день.
На улице мороз, предрождественская метель с бесконечным снегом за окном. В школе — напряженное ожидание. Ровно в два часа экзамен. Мы спускаемся вниз по театральной лестнице в боковую, прилегающую к сцене комнату. Там нас ждет «маэстро».
Он не один. Юноша лет семнадцати-восемнадцати с угрюмым лицом и смуглая, черноглазая, девушка стоят по обе стороны его.
— Вот, друзья мои, рекомендую, — обращается к нам «маэстро», — двух новых коллег: Султана Алыдашева, присланная от правительства Болгарии для изучения драматического искусства, будущая вольнослушательница, и Владимир Кареев, бывший ученик певческой капеллы, ваш новый товарищ. Они будут экзаменоваться вместе с вами.
— Здравствуйте! — сказала болгарка и стала поочередно протягивать нам свою смуглую узенькую руку.
Юноша с достоинством наклонил курчавую голову.
— Ну, брат Боря, теперь тебе крышка. Этот Владимир Кареев — будущий гений, уверяю тебя, — успел шепнуть неугомонный Боб Коршунову, которого все мы до сих пор считали из ряда вон выходящим талантом. — У него в лице что-то такое, знаешь, сократовское… Одним словом, гений, да и только, уверяю тебя.
— Я буду читать из Шиллера, — неожиданно низким голосом заявляет болгарка.
— Совсем азиатка! — шепчет Костя Береговой и, отвернувшись, хихикает в кулак.
Болгарка имеет вид дикого, прелестного, но совсем некультурного существа. Она разглядывает нас бесцеремонно, ощупывает наши костюмы, осведомляется о цене их, интересуется жизнью в Петербурге, дороговизной помещения, извозчиками и всякими мелочами. И все это на тарабарском наречии и низким, как труба, голосом, причем то и дело ударяет себя рукою в грудь.
Я смотрю на «маэстро». Его глаза смеются. Он чутьем опытного ценителя чувствует уже в этом диком создании непосредственный темперамент и талант.
Вбегает инспектор с экзаменационными листками в руках и почтительно приглашает «маэстро» занять место в партере, а нас торопит идти на сцену.
Вот она снова, эта сцена, куда робкими дебютантами мы входили четыре месяца тому назад! За это время мы уже приобрели некоторые знания, выдержку, прошли азбуку сценического искусства. Но тем хуже для нас: строже будут требования со стороны начальства.
С отведенного мне места у правой кулисы я вижу и наших экзаменаторов, и старших курсовых, и публику. Впереди начальство: директор образцовых театров, управляющий, их помощники. Дальше милое лицо «маэстро». А там инспектор, его помощник, симпатичный, молчаливый и добрый человек, Виктория Владимировна и учителя. Вот сидят «Бытовая история», «Словесность», «История драмы», француз, рыжий и веселый, как и подобает быть французу, батюшка, «Мимика», «Рисование» и «Пение» — словом, весь синедрион, до двух фехтовальщиков включительно.
А в «рае», как и на пробном испытании, старшекурсники, насмешливые и требовательные, как всегда. Впрочем, среди них есть и дружеский элемент: Наташа Перевозова, Комарова, Наровский, Плавский, общий здешний любимец, Наташа Бахметьева, изящная, хрупкая, как японочка, узкоглазая брюнетка, и другие.
Провалиться на виду у такой блестящей аудитории — позор.
Каждый из нас должен прочесть кусок прозы и стихи, как нас учил эти четыре месяца «маэстро». Мы волнуемся, каждый по-своему. Я вся дрожу мелкой дрожью. Маруся Алсуфьева шепчет все молитвы, какие только знает наизусть. Ксения Шепталова пьет из китайского флакончика валерьяновые капли, разведенные в воде. Лили Тоберг плачет. Ольга то крестит себе «подложечку», то хватает и жмет мои пальцы холодною как лед рукою. Саня Орлова верна себе: стиснула побелевшие губы, нахмурила брови, насупилась и молчит.
— Совсем Антигона, классическая героиня! Не тронь меня, а то укушу за нос! — пробует острить на ее счет Боб, но никто из нас не смеется. Всех захватила торжественность минуты.
И опять, как и четыре месяца тому назад, звучит голос инспектора на весь театр:
