Будь моим сыном - Печерский Николай Павлович (читать полную версию книги TXT) 📗

—Довела человека до ручки. Пришел он в правление, ударил себя кулаком в грудь и сказал: «Штрафуйте, раз такое дело? У меня от этой Нюськи нервная болезнь развилась»,

Сашка завязал на макушке концы бинта, пощупал для верности повязку и сказал:

— Садись. Курить умеешь?

Ванята смолчал. Он курил всего один раз в жизни, когда нашел на речке вместе с Гришей Самохиным пачку «Казбе­ка». Кажется, это было в третьем классе. Мать отругала его и потом еще долго вспоминала эти проклятые папиросы и замахивалась при случае тряпкой.

— Не умеешь? — спросил Сашка. — Не бойсь, научу: Я даже в ноздрю умею. Понял? — Сашка вытащил из кар­мана вельветки две пожелтевшие сплющенные папиросы. — Бери, не стесняйся... — Чиркнул спичкой и поднес дрожа­щий на ветру огонек напарнику. — В себя тяни, в середку! — сказал он.

Ванята потянул горький теплый дым, закашлялся и схватился рукой за грудь. Все поплыло, завертелось перед его взором — и березка, и небо, и злосчастный друг-приятель Сашка.

Ванята перевел дух, поглядел на черный обуглившийся кончик папиросы и швырнул ее в сторону.

— Фы-ых! — сказал он, выдыхая из себя остатки дыма и копоти. — Фы-ых!

Сашка засмеялся. Он курил без передышки, пуская по очереди из правой и левой ноздри густые серые клубы ды­ма. Лицо его налилось пунцовой краской, в глазах мигали две крупные, как горошины, слезины.

— Я без папирос не могу, — отставляя в сторону паль­цы, сказал он. — С детства курю. — Посмотрел, какое впе­чатление произвело на Ваняту это ценное признание, и доба­вил уже совсем из другой оперы: — Зря ты на меня дуешь­ся. Думаешь, я такой, да?

— Иди ты, — отмахнулся Ванята. — Я тебя еще вчера раскусил. Все понял.

— Не-е-т, — протянул Сашка, — тебе ничего не понятно. Это я просто так непонятно устроен. Если хочешь знать, да­же врачи удивляются. Говорят, с виду он, товарищи, такой, а в середке совсем другой.

— Какой такой другой?

— Особенный, значит. Ты думаешь, я повязку зачем ношу? Не знаешь? То-то и оно! Я никому не рассказывал, а тебе скажу. Только об этом — ша! Понял?

— Ну?

— Вот тебе и ну! — передразнил Сашка. — Это мне врач велел повязку носить. У меня во рту тридцать зубов обна­ружено. У всех тридцать два, а у меня — тридцать. На рент­гене просвечивали...

— Ну и что там высветлили?

— Феномен я. Понял? У меня даже места для осталь­ных зубов на деснах не нашли. Не-ет, ты не смейся! Врач сказал — это исключительный случай. В музей нас водил. Там в этих банках всего понапихано. В спирту. Врач отцу так и сказал: «Буду с него книгу писать. Для научной це­ли». Дошло?

Ванята рассмеялся.

— Ну и дурак же ты, Сашка! Прямо хоть стой, хоть падай!

— Значит, не веришь, да? — возмутился Сашка. — Эх, ты! Тебе говорят, а ты!..

Сашка Трунов быстро отслонил рукой вздувшийся на щеке бинт и открыл рот.

— Ш-шитай! — не закрывая рта, прошепелявил он. — Ш-шитай, раз ты такой...

Ванята не стал исследовать зубную полость козюркинского феномена. Поднялся и сердито махнул рукой.

— Ну тебя к лешему! — сказал он. — Сам ш-шитай, если хочешь.

Темно и глухо, будто в погребе, было у него на душе от дурацкой Сашкиной болтовни. Нет, видимо, в самом деле не хватает у Сашки в голове какого-то очень важного и нуж­ного для жизни винта.

Ванята плюнул сгоряча под ноги, ушел от Сашки и сел в сторонке. Даже отвернулся, чтобы не видеть, не смотреть на эту перевязанную бинтами личность.

— Ладно-ладно! — крикнул Сашка. — Ты еще у меня посмотришь! Ты еще узнаешь! Отец вам ничего не простит. Посмо-о-тришь!

Но слова эти уже прыгали мимо ушей Ваняты, не заде­вая сознания. Он только морщился и злобно шептал про себя: «Дурак, ну и дурак!»

И трудно было сказать, к кому относились сейчас эти слова — к Сашке или, может быть, к нему самому.

А жизнь между тем шла своим чередом, независимо от Ваняты, Сашки с его уникальными зубами и его отца, ко­торый никому ничего не прощал.

Один за другим кончали ребята свои свекольные рядки, выходили с поля, как из речки, садились на травяную обо­чину, поджав к подбородку колени.

Последним выбрался Ваня Сотник. Отряхнул руки, по­правил комбинезон и, строго оглядев всех, сказал:

— Ребята! Анна Николаевна прогнала Сашку Трунова с поля. Он там такого набуровил, аж смотреть страшно. Тип, в общем... Платон Сергеевич узнает, как мы тут про­палываем, обратно в больницу сляжет. Он же не перенесет этого. Я его знаю. Он...

Ваня Сотник метнул в Сашку взгляд, как палку запус­тил в него.

— Что нам теперь с этим охламоном делать? Думайте...

Вокруг зашумело, загудело.

— Доло-ой!

— Гнать Сашку!

— На мыло!

— В погреб паразита!

И только помалкивали братья Пыховы. Виновато и сму­щенно слушали, что шепчет им сидевший рядом Сашка.

— Вы чего молчите? — спросил Пыховых Сотник. — То­же мне выдумали! Вы не согласны, да? Вы это чего? Ну!

Братья Пыховы сначала покраснели, потом, не сговари­ваясь, отвернулись от Сашки. Пыхов Ким вправо, а Пыхов Гриша влево.

— Я кого спрашиваю, Пыховы?

Пыховы молчали. Сидели, не меняя позы, как рыжий двуглавый орел, которого видел Ванята у деда Антония на старых царских деньгах.

Молча ждал, чем кончится Сашкино дело, и Ванята Пу­зырев, Все замерло, сжалось в нем, будто летел он вниз го­ловой в страшную черную пропасть,

По свекольному полю возвращалась от колхозниц Анна Николаевна. Подошла к ребятам, спросила Сотника:

— Как тут у вас?

— Обсудили, Анна Николаевна... в общих чертах. Вас ждем...

Анна Николаевна села на бугорок, положила на согну­тое колено блокнот, стала что-то писать, Подтянет нижнюю губу, пошевелит бровями и снова пишет. Но вот закончила. Поднесла блокнот к глазам и сказала:

— Смотрите, что у меня получилось... Саша Трунов про­рывал свеклу как попало. Из каждой свеклы на заводе мог­ли получить пять кусочков сахара. Теперь сахар погиб. Пятьдесят килограммов потеряли на одном рядке!

— Ого! — воскликнул Пыхов Ким, — В самом деле, пять­десят?

— Точно! Полмешка сахара. Одному человеку целый год чай пить.

Анна Николаевна спрятала блокнот, спросила Сашку:

— Ну вот, теперь скажи, пожалуйста, кого ты без саха­ра оставил? Чего молчишь!

Не ожидая Сашкиного ответа, ребята подняли вой,

— Гнать Сашку!

— Долой!

— На мыло!

Молча сидел бригадир Сотник, смотрел по очереди на Сашку и Ваняту. Серые, с маленьким черным зрачком глаза его светились недобрым огоньком, Казалось, подойдет он сейчас к Ваняте, возьмет за шиворот и встряхнет как ме­шок с сахаром,

«А ты, Пузырев, чего молчишь? Тебя это тоже касается!

Дрейфишь, да?»

Ванята ерзал по земле, как на горячей сковородке, на которой чумазые черти жарят в свое удовольствие грешни­ков и разгильдяев,

Но Сотник ничего подобного Ваняте не сказал. Только еще больше помрачнел.

— Надо решать оргвопрос, — обернулся он к агроно­му. — У меня есть предложение. — Бригадир Сотник встал, поправил на комбинезоне ремень и голосом торжественно-печальным, как на похоронах, сказал: — Предлагаю исклю­чить Трунова из бригады. На всю жизнь.

Все притихли, смотрели на Анну Николаевну и на сво­его сурового друга Ваню Сотника.

— Я согласна, — сказала Анна Николаевна. — Только у меня есть поправка: давайте исключим Трунова условно. Если он еще раз... Голосуй, Ваня!

За оргвопрос с поправкой агронома проголосовали все. Ванята поколебался минуту и, встретив еще раз недобрый взгляд Сотника, тоже поднял руку.

Глава десятая

ПИСЬМО

Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыга­ли до воскресенья.

Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, рас­кроется, и ему намылят шею. Несколько раз хотел он честно признаться ребятам, но все тянул и тянул... Теперь каяться было уже стыдно. Эх, если б повернуть все иначе!

В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.