Приютки - Чарская Лидия Алексеевна (читаем книги бесплатно txt) 📗
Батюшка хмурится. Не выносит отец Модест невнимания в классной.
— А ну-ка, умела развлекаться, умей и ответ держать, — говорит он еще строже, окидывая внимательным зорким оком тщедушную фигурку Дуни. — Расскажи-ка, что слышала здесь о Каине, убившем Авеля? А?
Еще пуще краснеет Дуня. Слышала она многое: и как жертву приносили оба брата богу, и как взвился голубоватый дымок к небу от Авелевой жертвы, и как стлался по земле Каинова приношения дым. И как озлобился Каин на брата, как завистью наполнилось его сердце, как заманил он Авеля и убил.
Все это прочно запало в детскую головку, все это отлично запомнила Дуня. А рассказать не сможет, не сумеет… Не связать ей двух слов.
— Ну, как звали одного брата? — помогает ей вопросом батюшка.
Молчит Дуня.
— Ну, другого помнишь, может?
Тоже молчит.
— Кто помнит? — обращается к сорока девочкам батюшка. — Подними руку!
Два десятка ручонок маленьких, худеньких и красных с неизбежными пятнами чернил (стрижки пишут уже буквы и склады у Елены Дмитриевны на ее уроках грамоты) поднимаются над головами.
— Ну ты, Соня Кузьменко, скажи! — обратился батюшка к худенькой желтолицей скуластой девочке лет десяти, самой толковой и восприимчивой на научные предметы, особенно на Закон Божий.
Соня Кузьменко встала и высоким пискливым голоском отчетливо, ясно и толково рассказала историю Каина и Авеля.
— Хорошо, — похвалил ее батюшка, — умница! Садись! — и он кивнул головой Соне.
Отметок приюткам не ставили, экзаменов в конце года здесь не было, как в городских школах. N-ский приют считался ремесленным заведением, и на научные предметы здесь не обращали такого внимания, как на ремесла.
Правда, с некоторыми девочками, отличавшимися особой толковостью и способностями к ученью, занимались усиленнее, нежели с остальными, и по окончании воспитания в приюте их переводили в школу учительниц. Но таковых было немного. Способность к рукоделиям наблюдалась больше среди питомиц ремесленного приюта, нежели влечение к научным предметам.
А потому и требовалось от них немного. История Ветхого и Нового Завета, символ веры, заповеди, молитвы, тропари к двунадесятым праздникам. Из арифметики четыре правила, именованные числа и дроби. Из русского языка грамота, грамматика, чтение наизусть стихов, переклад рассказов и басен и несложная диктовка.
Начало географии и краткая отечественная история, преподаваемые теми же надзирательницами, проходились вместе с грамматикой и переложениями рассказов из хрестоматии в двух старших отделениях приюта.
С малышей спрашивалось немногое, вроде счета и задач на четыре правила до ста и чтения, начала каллиграфии да заучивания стихов. И еще краткие рассказы Ветхого Завета.
Из малышей-стрижек особенно отличалась Соня Кузьменко.
Батюшка очень благоволил к развитой, умненькой не по годам девочке.
Нравилось отцу Модесту и то, что десятилетняя Соня с особенным рвением молилась в церкви и пела на клиросе со старшими. Ее писклявый детский дискант врезывался тонкой струной в грудные голоса старше- и среднеотделенок.
— Примерная отроковица! — часто говорил отец Модест, гладя по головке девочку и подчеркивал перед администрацией приюта рвение Сони.
И теперь, выслушав с удовольствием свою любимицу, он долго улыбался еще, вспоминая ее прекрасные ответы.
Потом, обводя классную глазами, батюшка остановил их на маленькой, толстенькой и совершенно белой, без кровинки в лице девочке, с тупыми и вялыми движениями и отсутствием мысли на сонном лице.
— Ну-ка, Маша Рыжова, расскажи теперь то же самое и ты, — приказал батюшка.
Задавание уроков к следующему дню не практиковалось в приюте. На выучивание их не хватало времени, так как уборка, стирка, глажение, а больше всего рукодельные работы занимали все время воспитанниц. Заучивалось все с «голоса» преподавателя, тут же в классной. Молитвы, стихи, грамматические правила, название, имена, года — все это выписывалось на доске наставницами и законоучителем и хором затверживалось старшими девочками.
С малышами приходилось несколько иначе: их учили по слуху, то есть наставники повторяли урок до тех пор, пока он усваивался детьми крепко и прочно. Батюшка знал прекрасно, на кого надо было обратить большее внимание.
Маша Рыжова, сонная и вялая девятилетняя воспитанница, являлась исключительным среди приюток типом непонятливости и бестолковой, почти животной тупости. Сколько ни бились с нею тетя Леля и отец Модест, сколько ни старались они над развитием девочки, оно не поддавалось ни на йоту. Глупая, апатичная, мечтающая только о том, как бы хорошо поесть и сладко поспать. Маша оставалась вполне равнодушной ко всему остальному. На уроках она дремала, в часы рукоделий вяло ковыряла иглою, приводя этим в неистовство Павлу Артемьевну; даже в часы отдыха, в свободное время приюток, когда девочки большие и маленькие резвились в зале, старшие танцуя, малыши взапуски гоняясь друг за другом или устраивая шумные игры, под руководством той же тети Лели, Машу ничто не занимало. Она забивалась куда-нибудь в угол и целыми часами просиживала неподвижно, глядя бессмысленными глазами куда-то вдаль и неустанно жуя что-то.
Это «что-то» было или оставшиеся от обеда и ужина корки хлеба, которые Маша подбирала с жадностью маньячки на столах, или перепадавшие изредка на долю приюток лакомства в виде пряников, пастилок и леденцов, жертвуемых попечительницею для не избалованных гостинцами воспитанниц.
Сейчас вызванная из своего тупого оцепенения Маша нехотя поднялась со своего места.
— Отчего Каин убил своего брата Авеля? — обратился батюшка к толстой рыхлой не по годам девочке.
Осовелые глаза приютки бессмысленно уставились в лицо отца Модеста.
— Надо было, — угрюмо буркнула Рыжова.
— Почему надо? — поднял брови батюшка. Паша Канарейкина подтолкнула локтем свою соседку Глашу Ярову, и обе фыркнули, прикрыв рты руками.
— Потому что от костра чадно стало. По земле чадно. Вот из-за чада этого… От поленниц, значит, — затянула деревянным голосом Маша.
— Садись! Садись! — замахал на нее руками батюшка и, краснея от досады, кинул классу: — Да растолкуйте вы этому неучу, дети, кто хорошо понял историю! Оживите вы ее. Ведь этак она и совсем заснет! — кивнул он на Рыжову. — Кто понял?
Почти сорок ручонок с запятнанными чернилами пальцами потянулись над шарообразными головешками.
— Я!
— Я!
— Я, батюшка! — послышались детские голоса.
— Ай! — взвизгнул на всю классную кто-то.
— Это еще что? — строго осведомился батюшка. Маша Рыжова, багрово красная, стояла на конце комнаты и усиленно терла руку.
— Щи-п-ле-т-ся! — протянула она забавно, трубочкой вытягивая губы.
— Кто щиплется? — совсем уже сердито осведомился батюшка.
— О-онь-ка-а Ли-ха-ре-ва! — протянула Маша.
— Оня Лихарева! Ступай к доске! — раздался суровый голос отца Модеста. — Бесстыдница! — присовокупил он, когда красная, как вареный рак, девочка заняла указанное ей в наказание место.
— Стыдно обижать Машу. Она — глупенькая! Ее пожалеть надо, а вы вместо этого так-то! Нехорошо!
Батюшка хотел прибавить еще что-то, но внезапно раздавшийся звонок возвестил окончание урока, и он поднялся со стула.
— Дорушка! Читай молитву! — приказал он дежурной.
— Благодарим Тебе Создателю, яко сподобил еси нас, — зазвенел на всю классную звонкий голосок Дорушки, после чего отец Модест благословил девочек и вышел из классной. Проходя мимо доски и стоявшей подле нее Лихаревой, батюшка строго взглянул на Оню и погрозил ей пальцем.
Лишь только высокая, чуть сутуловатая фигура законоучителя скрылась за дверью, Оня состроила лукавую рожицу и крикнула подругам:
— Вот и не потрафила. Сам же батя «живить» просил… А теперь не ладно! Ах, ты Маша, Маша кислая простокваша, и когда ты поумнеешь только? — ударив по плечу проходившую мимо Рыжову, засмеялась Оня.
Та тупо глянула на нее и, лениво поведя плечами, произнесла:
