Улица младшего сына - Поляновский Макс (читаем книги онлайн TXT) 📗
«Объектом № 1», чрезвычайным и сверхударным, партизаны величали новую узкую штольню, которую прорезали теперь в одном из самых отдаленных секторов каменоломен, где тянулся на километры заброшенный, давно не разрабатываемый горизонт. Жученков определил, что место это находится далеко за пределами каменоломен, оцепленных немцами, и хорошо укрыто двумя холмами.
Пробиваться вручную изнутри, вести тоннель вверх, врезаться в толщу камня, нависшего над головой, осыпающегося, слепящего глаза едкой крошкой, было делом мучительным. Люди работали в полумраке, устроив из обрезков фанеры, а то и просто из газет защитные козырьки. Работали рьяно, упрямо, яростно, в душном полумраке, где клубилась разъедающая глаза известковая пыль. Долговязый дядя Яша Манто и тут, впрочем, находил немало поводов для своих неизменных шуток.
— Боже ж мой! — слышалось то и дело из узкой расщелины, где стояла укрытая фанерным щитом шахтерская лампочка и маячила похожая на огромное тощее пугало тень шеф-повара. — Боже ж мой, сколько на мою голову шишек достанется! Ведь это буквально на всех хватило бы с запасом.
— Это почему же? — спрашивали партизаны, предвкушая остроту.
— Да очень просто, — отвечал дядя Яша. — Там, где все проходят вполне свободно, я через мой выдающийся рост на каждом повороте определяю собственной головой прочность камня. Нет, видно, я родился на свет не для того, чтобы жить под землей, а чтоб ходить под открытым небом с поднятой головой… Ну, оставим разговор, давайте работать. Учтите, что мы с вами роем не просто выход. Это выход с того света на этот. Только разобраться в этой темноте, где тот свет, а где этот, довольно трудно.
Партизаны смеялись, вытирая глаза, слезящиеся от пыли, отряхивались. И кто-нибудь говорил беззлобно, так, больше для порядка:
— И как это тебе, дядя Яша, столько языком работать не утомительно!
— Чудаки! — отзывался дядя Яша. — Если бы вы кое-что читали, вы бы знали, что один ученый сказал так: «Я рассуждаю — значит, я существую». А я люблю делать это вслух. А то мы живем в такой темноте, что, пока я не слышу собственного голоса, я, бывает, даже сам не знаю, живой я или уже кончился.
Пионеры тоже работали на «объекте № 1». Они помогали разбирать и выносить из забоя каменную осыпь. Проголодавшиеся, потные, облепленные известковой пылью, от которой начинала зудеть кожа, они шумно являлись на камбуз, где их встречал тот же Манто.
— Как говорится, подведем итоги, пока итоги не подвели нас, — шутил дядя Яша, уже снявший фартук каменщика и надевший поварской халат.
Комиссар Котло тоже полагал, что можно подвести кое-какие итоги. Близился конец года. Уже полтора месяца выдерживала осаду маленькая подземная крепость. Положение становилось, правда, с каждым днем все более трудным, никто этого не скрывал, но все-таки партизаны оттянули на себя специальный полк гитлеровцев. Более двух тысяч солдат днем и ночью караулили район каменоломен, страшась новой вылазки партизан. Полтораста фашистов было перебито во время большого подземного сражения и в других схватках и вылазках. Немецкое командование продолжало считать, что под землей скрываются крупные силы партизан.
Полтора месяца дралась против армии захватчиков горсточка насквозь прокоптившихся, мучимых постоянной жаждой людей, едва насчитывавшая теперь вместе с детьми девяносто человек. Седьмую неделю не видели эти люди солнца и звезд. Уже сорок с лишним дней не имели они ни одного глотка свежего воздуха. Холодный камень был их небом, бессменная тьма давила им на очи, могильная сырость ломила их суставы. Но они жили здесь, внизу, так, как решили жить, как требовала их совесть.
Давно уже свыкся Володя с этой жизнью, удивительной, ни на что не похожей как будто, но в то же время во всем отвечающей тем большим, мудрым привычкам и законам, которым подчинялась его жизнь и там, наверху, до войны. Шли политзанятия у бойцов, в Ленинском уголке при свете лампочек-карбидок пионеры рисовали, клеили, переписывали подземную стенгазету; политрук Корнилов проводил воспитательные беседы. Володю сперва удивляло, а порой даже обижало, что Корнилов был так требователен и пунктуален во всех занятиях, не прощал малейшей провинности в подземной службе, бранил за пустяковое опоздание или самую мелкую неаккуратность. Потом Володя понял, как важно было здесь, под землей, в потемках, точно следовать всем правилам, которым подчинялась та большая, залитая солнцем, свободно дышавшая, просторная жизнь, что была наверху до прихода врага. Он замечал, что всем — бойцам и партизанам, и придирчивой тете Киле, и злой на язык Наде Шульгиной, — всем нравилось, что они и тут, под камнем, заживо замурованные фашистами, ведут жизнь такую, какую полагается вести обыкновенным советским гражданам. Это сознание наполняло всех ощущением гордой и упрямой силы: живем, мол, честно, как для нас заведено, и ничего с нами враг поделать не может, пока мы живы…
За право жить так, как совесть велит, погиб командир Зябрев, чудо-человек по красоте и силе. За это сложили головы и комсомолец матрос Бондаренко, и старый партизан Иван Гаврилович. Шустов, и Москаленко. А теперь за то же умирал общий любимец — лейтенант Ваня Сергеев.
Подолгу просиживала возле его койки Нина Ковалева. Сергеев бредил, силился подняться, стонал. Что-то пугающее и чужое появилось уже в его осунувшемся лице. Оно приобрело какие-то черты сходства с хорошо запомнившимся Нине лицом матроса Бондаренко. И это зловещее сходство, неясное, почти необъяснимое словами, но с каждым днем все сильнее проступавшее, вызывало у Нины тяжелое, тоскливое предчувствие…
Порой Ваня Сергеев, очнувшись, долго смотрел на Нину, клал свою широкую, но теперь очень исхудавшую ладонь на ее руку.
— Ты не уходи, — просил он. — Холодное тут все… Камень… А у тебя рука такая теплая… Слушай, Нина, — он смотрел на нее беспомощным, просящим взглядом, — неужели мне конец? Неужели это все?..
Нина принималась успокаивать его, гладила руку, сама чуть не плача. Потом он забывался, а Нина вынимала из санитарной сумки свой бывший ученический дневник, с которым не расставалась по-прежнему, и в графе «что задано» торопливо записывала:
«Как он мучается! Я помню его в последний час перед обедом 27/XI—41. Он шел такой большой, на боку висела сумка полевая, наган. На нем была черная шапка, он был хорош. Черные брови, как стрелы, глаза блестели, он был полон желания отомстить врагу… Он подошел к нам, улыбнулся… Мы сказали ему, чтобы он берег себя, но он почему-то грустно посмотрел на нас. И теперь очень трудно вспоминать это. Он лежит теперь в постели умирающий, все у него болит, он хочет жить, и что-то отнимает у него жизнь… Как он мучается! Сердце разрывается, как мне жаль его… Неужели он умрет? С каждым днем все хуже его состояние… Днем и ночью мы с Надей Ш. читаем ему книги, веселим его, стараемся заговорить, чтобы не думал о смерти. Он так верил, что мы выйдем из этой пещеры, верит и сейчас в освобождение, что будет жив… А скоро придет смерть. Рука заражена. Заражение дошло до локтя. Надя и я не отходим от него. Как ласково он называет нас! Золотенькими ласточками, кровиночками родными… Он хочет видеть нас все время. Не смыкая глаз, мы сидим около него. Все думаем, что он умрет. Бедный Ваня, какого друга мы теряем! Неужели он умрет?.. «
Была необходима срочная операция. Но кто же ног сделать ее под землей? Вся надежда была на «объект № 1». Может быть, выйдя на поверхность и добравшись до Старокрымских лесов, соединившись с другими партизанами, можно было бы отыскать хирурга и спасти Ваню, если только он доживет до этого дня.
По расчетам Жученкова, ведя работы в три смены, за четыре-пять недель можно было пробить новый тоннель и увидеть небо. По приказу командира Манто уже распределил продукты, расфасовал их, как он выражался, по двадцати кило на душу и спину, предупредив, что во время перехода отряда на поверхность «камбуз будет закрыт на учет». Тетя Киля вместе с девушками уже собирала вещевые мешки.
Отряд готовился выскользнуть из каменной западни.
