Чудаки с Улики. Зимние птицы - Максимов Анатолий Николаевич (электронные книги бесплатно txt) 📗
После зимы Кур едва начинает синеть мертвостью льда, на Улике уже проталины — струится, играя, мелкая водица. И Милешкины сачками выуживают сорную мелюзгу на котлеты, сушат в духовке и, набив карманы, похрустывают чебачками да синявками. Летом в Улике рано, как в озере, нагревается вода. Лесная речка терпеливая и бережная к ребятишкам. За тихий нрав и неглубокость, за обилие мелкой разнорыбицы, которая сама дается и слепому старцу, и сорванцу, едва научившемуся размахивать удочкой, деревенские с давних пор называют Улику нянькой и кормилицей детей.
Приезжал на коне верхом подросток, звал кладовщицу выдать веревку.
— Скачи назад, — сказала ему Милешкина. — Сейчас буду; видишь, клюет.
Подросток, пришпорив стоптанными сапогами коня с кудлатой гривой, затрусил в деревню. Через час вместо подростка на том же коняге примчался рассерженный грузный бригадир Илья Дымов и взялся пушить беспечную кладовщицу. За веревкой послали человека с полевого стана, а Милешкина, видите ли, рыбалкой забавляется.
— Живо на склад! — вышел из терпения Дымов. — Посевную сорвать удумала?..
В это время леска подалась в воду. У Людмилы не было сил уйти с речки. Косясь на ожившую леску, она подошла к пиджаку, висевшему на кусте, нашарила в его карманах ключи и, продолжая наблюдать за леской, сказала Петруше:
— Поезжай с дядей, сынок. Возьмет он веревку, замкнет склад, а ты принеси мне ключи, — и подняла мальчонку на коня к Дымову.
— Да ты в уме ли! — вовсе обозлился бригадир.
— Ты, дядя Илья, свой, деревенский. Доверяю.
Бригадир почертыхался и, придерживая Петрушу, поехал на склад.
Вернулся Петруша быстро и, размахивая ключами, охрипшим голосом издали закричал:
— Дома чудо! Папка приехал!
Милешкины, во главе с Людмилой, так и остолбенели. Петруша подбежал к ним и через пятое на десятое рассказал, как он обнаружил дома отца.
Когда бригадир взял веревку в амбаре, Петруша завернул домой за куском хлеба. Дверь избы оказалась не подпертой лопатой. На это мальчуган особого внимания не обратил: изба часто оставалась настежь — заходи чалый и драный; но в сенцах уловил он носом редкий запах в деревне — не то одеколона, не то шоколадных конфет. Открывает Петруша дверь и видит: лежит на кровати отец во всем парадном снаряжении! Вскрикнул мальчонка от радости и изумления и, не слушая оклики отца, полетел на речку.
Людмила — за ведерко с мальками, за сетку и домой. За ней припустили удальцы. Мчались Милешкины улицей, прохожие с опаской уступали им дорогу, спрашивали: куда, зачем бегут? Иные невольно срывались за удальцами. Недоумевали люди, что такое могло стрястись у Милешкиных: изба их не дымилась; пересчитывали ребят — может, с кем-нибудь несчастье! — и ребята все налицо. А те, кто знал причину шального бега Людмилы и ребятишек, верили, что хозяин сейчас будет расцелован, затискан, облит слезами умиления и восторга.
Такого не произошло. Людмила первой влетела в избу и резко остановилась, словно увидела совсем не того человека, который всегда был в ее мыслях. Она стояла в нерешительности и раскачивала перед собой ведерко, выплескивая на пол воду и мальков. Милешкин, чисто выбритый, в новом коричневом костюме, белой сорочке с широким полосатым галстуком, стоял посреди избы. Он тоже отчего-то не бросался обнимать и целовать Людмилу, — пытливо, с беспокойством всматривался в нее. В избу занеслись удальцы. Меньшие, возбужденные, большеглазые, спрятавшись за мать, отчужденно зыркали на отца. Василек степенно положил в угол рогульку с уловом, прогудел: «Здравствуйте» — и вышел на улицу.
А Люсямна прямо от порога размахнула руками-крыльями — полетела к отцу, подпрыгнула, обняла за шею и сквозь счастливые всхлипывания заговорила:
— Папка, родненький! Как мне без тебя плохо… — и вдруг заплакала, неудержимо, навзрыд.
Милешкин взял ее на руки, забыв о Людмиле и удальцах, ходил по избе и целовал дочь в лицо. Загоревшее, сухощавое лицо Милешкина вдруг стало растерянным и некрасивым; он часто моргал и неловко улыбался. Когда Люсямна немного успокоилась, отец поставил ее на пол и подошел к ребятам, сгрудившимся вокруг Людмилы. Одно мгновение он колебался, кого первого обнять: Людмилу или ребятишек? Взял в ладони пылающее лицо жены и осторожно поцеловал в сухие, упругие губы, затем потянулся к маленьким, те юркнули за мать. Милешкин поймал Мишутку. Мальчуган насупился, уперся ручонками в широкую нарядную грудь отца.
— Мишутка, дурачок! — ликовала Люсямна. — Это же наш папа, неужели ты забыл?!
— Как вы все выросли, мои находочки-самоцветики! — с хрипотцой говорил Милешкин.
Милешкин раздал подарки из рюкзака, открыл большой чемодан, перетянутый капроновыми ремнями, — там оказались дорогие вещи. На гостинцы Милешкин ухлопал немалые деньги, однако ничего путного не привез. Что подсосывали ему хитрые продавцы, то он и запихивал в рюкзак и чемодан.
Нарядившись в новое, удальцы трещали ружьями, машинами, Людмила и Люсямна красовались перед зеркалом под японскими зонтиками, сожалея, что на улице нет дождя. Про отца все забыли, как будто он не был причастен к их празднику. Милешкин сидел на стуле и, покуривая, посматривал на своих со стороны, потом шутливо, но повелительно сказал:
— А теперь, мои самоцветы, бегите во двор, покажитесь в обнове друзьям.
Удальцы взглянули на мать: надо ли, мол, слушаться Милешкина? Та кивнула. Они набили карманы шоколадными конфетами, грудой лежащими на столе, и подались за дверь. Последней неохотно удалялась Люсямна.
Отдыхал в деревне Тимофей Милешкин, как горожанин. Ходил до потемок по деревне и рассказывал о расчудесной жизни на БАМе. Просыпался поздно, когда в избе не было ни удальцов, ни Людмилы, и в спортивном костюме, с махровым полотенцем через плечо прогуливался до Улики. На берегу, оголясь до пояса, сидел он, подставив солнцу мускулистую спину; долго смотрел на белую, в цвету черемуху и яблоньку-дичок, поднимал ленивые глаза на другую сторону речки, где стлался покатыми волнами зеленый шелк луга. Умывшись, Милешкин приходил домой, ел, что успевала приготовить Людмила, и шел на склад.
За калиткой его подзывал к себе на минуту сосед дед Пискун. Чересчур старый дед, все лето не снимавший шапки из шкуры енотовидной собаки, полушубка и валенок. Однако на голову Пискун еще бодрился — любил посоображать о международном положении, особенно с заезжими. И Тимофею готовил вопросы глобального характера. В первую очередь он спросил у гостя, не планируют ли наши соорудить винтовую лестницу на луну, или просверлить канал сквозь землю, прямо в Америку? Милешкин, конечно, подумал, что дед Пискун начал сдавать мозгами, и не стал смеяться, ответил холодно и строго:
— А что нам, малярам! Смастерим БАМ и за тоннель в Америку возьмемся. Чисто, светло танцевать… — Эту присказку, где надо и не надо, повторял Милешкин в последний приезд, чем нервировал Людмилу, а деревенским казался чересчур блатным.
Сегодня дед, вычерчивая на песке закостеневшим посохом решетку, косил бесцветными глазами на Милешкина с явной подозрительностью.
— Вот сижу-ка, Тимоха, да небо коптю, а ты всюду бываешь. Бывалый, значит, человек ты… Разъясни-ка мне, дряхлому луню, такое положение… Нынче как? Банки грабят, у инкассаторов сумки с деньгами отымают или изжито такое фулиганство?
— Бывает и на старуху проруха, — неясно отвечал Милешкин, с лирической задумчивостью глядя в сторону склада, возле которого толпился народ. Он искал в толпе свою Людмилу.
— И што, сразу ымают?..
— Когда как… С чего бы это озаботило тебя, дед? Может, обмозговал налет на склад Людмилы, а?
Пискун перестал чертить решетку и вперился совиными глазами в надменное лицо Милешкина.
— Это што же! — испуганно воскликнул он. — Грабанул ворюга тышш сто и погуливает себе между мирными гражданами, соловьем распевает?..
Дед закончил свою речь изумленным выкриком и притих, продолжая поедать глазами Милешкина.
Тимофею не хотелось терять утро и судачить о пустяках с Пискуном.
