Бурундук - Хавкин Оскар Адольфович (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
— Кто? — храбро переспросила Уля. — Ясное дело: слоны, бегемоты, крокодилы, чтоб ты не скучала…
А сама про себя: не боюсь, не боюсь, кто бы ни был… Уж во всяком случае не дед Савося: он сухощавый и высоченный, околыш у картуза синий, приметный, прятаться ему ни к чему, он бы сразу, уже поблизости, протрубил бы, сложив ладони дудкой: «Эй, кедровки, где вы там, поклевать вкусного не хотите?» или: «Робинзоны-робинзонки, корабль прибыл на разгрузку!» Вот так он. А это не он. А я не боюсь, не боюсь! Нет, не он. Дед подойдёт незаметно, потом гукнет и любит, чтоб встречали, чтоб с горки к нему кубарем, сшибом…
Не боюсь, не боюсь, не боюсь…
Нет, не гукают. Не молчком, нет, переговариваются, пересмеиваются в несколько голосов, а не показываются. Не звери, люди. Что они там — на брюхе меж кустов ползают? А вот же они — обошли россыпи и вышли из кустов черёмухи на прогалину перед сайбой в десяти шагах от костра.
Их было трое. Трое ребят. Трое парнишек подошли гуськом к костру, чинно поздоровались и сбросили поодаль от него в одну кучу тяжёлые заплечные мешки и сумки.
Кто? Откуда? Пионеры из лагеря? Туристы? Деревенские по грибы и ягоды? Один-то, в круглой старой и мятой волосяной шляпе, совсем малыш, ростом с Улю, да и те двое невелики ростом, недаром в кустах затерялись…
— Дедушка прислал, — солидно проговорил тот, что постарше, лет двенадцати, с широким лицом и неторопливыми движениями. — Сам-то никак не может, все мужики на деревне нарасхват…
— Нас и то едва-едва… дедушка упросил, — сказал второй, костистый, вертлявый, с весёлыми, стреляющими глазами, — а то, говорит, как бы мои городские гости не оголодали, може, в сайбе заперлись со страху и вовсе не вылазят…
Он примолк под взглядом первого, а третий в шапке-волосянке, похожий на гриб-ежевик, переступал с ноги на ногу и застенчиво улыбался.
А сколько всего они тащили с собой в гору — как только дошли! Рюкзаки и сумки, кузовки с голубикой, малиной и черёмухой — дорогой собирали! И у каждого в руках толстая заострённая палка, против волка или медведя. Уля и Лера налегке пять часов добирались и то еле дошли, а они храбрятся, а сами небось устали и голодные. Что же мы, Лера?
Дедушки-то нет, а папа один без них не управится. Давай, Лера, мы-то ведь не маленькие, разве не хозяйничаем дома, ведь привыкли без мамы… Неси-ка ту большую банку с джемом — ну и что, пусть последняя, — откроем! И палочку сухой колбасы тащи, она в ящике, — да ты что стала? И не жадничай, гости ведь! И поглянь, может, там ещё муки хоть полгорсточки, пусть папа им оладьи напечёт. А я мигом миски, ложки, чашки… Пап, вон сковорода, на ящике из-под макарон, а ящик вместо стула, садись, тебя как? Маврик? Во какое имя! А ты, как тебя звать? Лаврик? Маврик-Лаврик, интересно получается… Так ты, который Лаврик, тот чурбак побольше подкати, вдвоём и усядетесь вон с тем, третьим, — тебя-то как? Гаврик? Лера, слышала? Вы не смеётесь над нами? Нет? Папа, давай чай заварим, как дедушка любит, крепкий-прекрепкий, чтобы дух от чая шёл!
Конечно же, людям всегда приятно, когда за ними ухаживают. Они и смущаются, им вроде неловко, но видно, что довольны. А лепёшки, намазанные толстым слоем клубничного джема, ребятам очень понравились. Ещё бы! Себе Уля мазала потоньше, скупилась. Но ели мальчики не спеша, неторопливо, запивая чайком, и старший из них изредка поглядывал на остальных, и они его, видать, понимали… Маврик, Лаврик и Гаврик — надо ж такие имена придумать, будто их родители заранее решили, что мальчики сдружатся! Чудеса!
— Остров, меж утёсом и луговиной, совсем накрыло, — рассказывал старший из мальчиков. — Только верхушки торчат тальника. И ферму на луговине затопило, скот-то на рёлку угнали. В понизовье у Михеевны баню снесло, у Прошиных весь заплот подчистую, как бумажную ленту, стащило, а у дяди Кирилла, что у мостика через ключ, так стайку целиком смыло, прошлый год срубил… Ну, и с огородами беда, у кого поблизь берега… Как бы без картошки на ту зиму не остаться…
— А у деда Савоси? У дедушки нашего? — спросила Уля. — У него ничего не унесло? Ни дома, ни стайки, ни козы, ни старухи?
Маврик-Лаврик-Гаврик переглянулись.
— Такое дело, — неохотно сказал Маврик. — Расшибся маленько дед. Баграми цепляли баню у Михеевны, придерживали, а Севастьян Петрович мазанул, скользнулся… Всё ж ноги-то не свои!
Вот, всё же не свои… Уле показалось, будто по спине провели мокрой тряпкой, а язык словно набух и стал вязким и непослушным. Значит, верно папа говорил… Вот поскользнулся, расшибся.
— Дедушка у нас самый храбрый, — басовитым голосом прокричал младший из ребят, точно защищал деда Савосю от кого-то или чего-то. Светло-голубые глаза из-под тёмной волосянки сверкали. — Он на фашистов воевал. Он на медведя ходил. Вот.
И даже грудь выпятил, выпуклую и крепенькую, под пёстрой рубашонкой, — вот как воевал, вот как шёл на медведя…
— У нас с дедом как? Дров ему напилим, огород прополем… — Это Лаврик сказал как бы между прочим, но очень обидно у него вышло. Ни к кому прямо, а будто в каждого из них пальцем ткнул: «Вы-то что, его дедом своим зовёте, а толку от вас?..» У Леры даже слёзы на глазах выступили.
Вот так, Уля: с первого же дня дедушка не шёл в сайбу на ночёвку — набросал свежей травки на нары, покрыл дерюжкой: «Спите себе, а я у костра, дело охотничье». Вот так, Уля: видела же ты рядом с дедовским ножом твёрдые круглые кожи на стальных скрепах, видела, а не дошло до тебя. Вот так, Уля: как ходит дед по лесной тропе, видела не раз, удивлялась походке — прямая, твёрдая, а чуть враскачку. Оттого такая походка, что не свои ноги, а кованые, протезы… Видеть-то мало, всматриваться надо, так дедушка поучает.
— Дедушка какой? — сказал Маврик. — По пятнадцать километров броски делает. Не шатнётся. И не любит про свои беды сказывать.
— Это верно. — Папа поглядел на дочек. — А было так: их полк вырвался из окружения, насмерть бились, чтобы вырваться, а фашисты в погоню, и всё к реке жмут, а там они мины понасадили, поля минные, чтобы подорвать наших, прямо на мины гнали, уже радуются: конец нашему полку. Севастьян Петрович недолго думая пошёл проходы расчищать, он всё умел: и снайпер, и пулемётчик, и сапёр. Расчистил, а сам на последней мине подорвался…
— А ещё медведь! — запинаясь, быстро заговорил Гаврик. — До войны ещё, прямо из засады, из-за дерева — на деда… А ружьё осталось на стану… Так дед одноё рукою его за язык, до корешков вытягнул, а другоё рукой ему брюхо вспорол… Нож-то дедкин видели какой — зазвонистый!
— Царапина у деда на всю грудь, — сказал Лаврик. — Поперёк, наискось, — широ-о-о-о-о-кая! — от плеча до плеча корябнул. Тоже не приметили?
Нет, те, белые страшные рубцы приметили. На шее. Только как о них спросишь?
А дед им про то сам не сказывал. Он больше про бурундуков да кедровок. Или где грузди водятся, где малина прячется. А то побрехушки: как медведь шарбу хлебал из котелка, как он с медведем лбом сшибся на ягодниках: «Звери — народ хороший, добрейший…» А про войну если, так не о себе, а о других…
А спросишь, какой он подвиг сделал, повернёт на лекарства из трав: из бадана — против лихорадки и ожогов, из зверобоя — «от живота, сердца да печени», горечавка — для аппетита, чтобы елось и пилось. А теми толстыми листьями бадана, оказывается, соседние россыпи выстланы, а зверобой по соседству стелется — издали видать золотистые венчики. А у горечавки цветы тёмно-синие, большие, и надо пройти тот взлобок, к той елани… И начнёт объяснять, что искать на займище, что прячется на марянах, что драгоценного в наволоках… И забудешь, про что спрашивала!
А эти мальчишки про дедушку знают в тыщу раз больше, чем они!
Жгучее чувство ревности, вместе с обидой, нарастало у младшей всё сильней и сильней.
А тут этот Гаврик, грибок из-под шапки, наподдал:
