Семейный экипаж - Романовский Станислав Тимофеевич (читаем книги бесплатно TXT) 📗
— Вот это покупатель! Вот это мужчина! Ой, боюсь: уведут его чужие женщины от жены. Ой, уведу-уут!..
— Всё может быть, — соглашается отец. — Только не это.
Тёмная жилка на виске отца, вспухая, бьётся чаще, и радость, объявшая было душу Нурлана при торговом зрелище, гаснет. Он старается не смотреть в пещеру, где, словно люди без голов, теснятся зимние пальто, и, не оглядываясь, бежит за отцом.
— Папа-аа!..
Отец подаёт приезжему пакет с «паутинкой».
— Примите от нашей семьи, — говорит он с некоторой торжественностью.
— Такой дорогой подарок, — отмахивается приезжий. — Не могу.
— Почему? — улыбается отец, сверкая белыми зубами из-под усов. — Вы нас обижаете. Мы ваш подарок приняли. С благодарностью. Жене отдадите.
— У меня её нет, — говорит приезжий.
— Будет! — улыбается отец.
Приезжий опускает голову, говорит в землю:
— Нет…
— Почему? — успокаивает мама. — Будет обязательно.
Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:
— Спасибо…
Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.
Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.
Дома мать выговаривает отцу:
— Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…
Отец перебивает чужим голосом:
— Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?
Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.
Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.
Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?
Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.
— Сынок, ты что? — шепчет она. — Зачем так, а?
Она берёт сына на руки, ходит с ним по комнате, и в глазах её, удивлённых и вспоминающих, — тихая боль и возвращение в этот мир, где она родилась и где родился её ребёнок и где когда-то, как заклинание, как оборону от бед, она шептала над его колыбелью:
«Зёрнышко ты наше!..
Зёрнышко-оо…»
Глава двенадцатая
ПШЕНИЧНОЕ СОЛНЫШКО
Нурлан просыпается, оттого что в прихожей кто-то тяжко вздыхает и пыхтит:
— О-оох!.. Пых!.. Брр!..
Брр — не страшно: это холодильник, похожий на белого медведя. Он задумается, застынет, а потом его ознобом передёрнет. Холодильник затрясётся, скажет, да не по разуму, — брр и успокоится, чтобы через некоторое время опять озябнуть и тут же согреться.
А вот кто пыхтит и вздыхает так горестно? Дедушка?..
Мальчик высовывается из-под одеяла и замирает: за дверью кто-то фыркает и торкает совсем не по-стариковски:
— Форк!.. Торк!.. Ооо…
Похоже, что маленький ягнёнок прибежал, всё обнюхивает и всё ему тут в диковинку.
Только как он в квартиру-то попал?
— Ох! — вздыхает гость за дверью.
Так умеет только один Богдан, когда разучивает роль:
«Ох! Тяжела ты, шапка Мономаха!»
Всё понятно: на кухне сидит сам Богдан. Почётный гость, самый сильный человек в детсаде.
Вот визит, всем визитам визит.
Визитище!
— Я сейчас! — обрадованно кричит Нурлан, сбрасывает одеяло, натягивает брюки и рубашку. Застегнуться на все пуговки у него не хватает терпения, и, путаясь в одежде, мальчик выбегает на кухню.
Богдана там нет. А кто шумел-то?
Пыхтит. Кряхтит.
Вверх ползёт.
Недосмотришь — упадёт.
Но не больно ему.
Почему?
Вон оно что: на столе стоит корчага, а в ней пучится белое, как сметана, тесто.
Закрыть его чем-нибудь, чтобы поутихло!
Нурлан оглядывает сложное кухонное хозяйство, выбирает доску, на которой стряпают пельмени, и нахлобучивает её на корчагу.
Тесто не дышит, словно и нет его.
Порядок! Где наша не пропадала?
Нурлан потягивается, зевает и собирается пойти полежать, как вдруг доска-хлебница начинает крениться и из-под неё белой Кудриной вылезает тесто.
Упрямое!
— Куда ты? — чуть не плачет Нурлан. — Чего тебе в квашне-то не сидится?
Тесто не слушается — ползёт во все стороны. А доска-хлебница — набекрень.
Может, его отбавить, чтобы в корчаге просторней стало?
Вокруг корчаги, как цыплята вокруг наседки, Нурлан собирает кастрюли и кастрюльки — белые, синие, коричневые. Половником мальчик зачерпывает тесто. Оно берётся податно, густое, вязкое, затягивает половник к себе и не отпускает.
Ни туда, ни сюда.
Один черен торчит из теста.
Что ты будешь с ним делать, а?
Нурлан подвигает стул, взбирается на него и тянет черен вверх, пока хватает сил. Тесто тянется за черпаком, встаёт белым столбом и — надо же! — обрывается.
Оно звучно шлёпается в квашню и опять принимается ворочаться, форкать и торкать. А у Нурлана остаётся половник. Тесто свисает с него, и сколько ни тряси — не стряхивается.
Пристало, как пристыло.
Нурлан запрокидывает голову, ртом ловит тесто, свисающее с половника, с наслаждением ест его — сырое, кис-слое и немыслимо вкусное.
Пока человек наслаждается жизнью, тесто перевалило через край корчаги и подбирается к столу. Замешкавшись, оно опускается на столешницу и ползёт по ней, куда ему вздумается.
Не сводя глаз с теста, Нурлан чисто-начисто облизывает половник, слезает со стула, не брякнув, кладёт половник па стол, пятится к выходу, спиной открывает дверь и зовёт:
— Мама!
Никто не откликается.
Мальчик вбегает в комнату родителей. Там никого нет. Тахта и кровать заправлены. Судя по всему, родители встали много раньше его и ушли.
Где их искать?
А тесто ползёт по столу, подползает к краю и свешивается с него.
Ой, что теперь будет?
— Мама-аа!..
Нет её.
Народ надо звать на помощь. Народ!
Нурлан выбегает на крыльцо и видит маму. Она несёт картошку из огорода — светлую, пахнущую лёгкой рассыпчатой землёй. Мальчик кубарем скатывается под ноги маме и от переживаний не может выговорить ни слова.
Мама берётся за сердце.
— Что опять стряслось?
— Тесто!..
Мама бледнеет.
— Так я и знала, — говорит она, спешит за сыном, на ходу перевязывая косынку, чтобы волосы были спрятаны.
На кухне мама быстрым взглядом оценивает обстановку.
— Так, так, — говорит она. — Тут, я вижу, без меня похозяйничали? Да ты погоди реветь, сынок. Сейчас будем печь хлебы!
Рассказать вам, как пекут деревенский хлеб? Не на хлебозаводах, а в русской печи в глубинных деревнях? Хозяйка на стол с вечера рассыпает сушиться муку, отчего в доме светлеет, как от первого снега. Утром она чисто-начисто умывается, смотрит на свет Руки, можно ли ими делать хлеб, повязывает волосы косынкой, просеивает муку через бабушкино сито, у которого светится лубяной обод. Хозяйка закатывает рукава, месит тесто в глиняной квашне, тоже бабушкиной, трижды Уроненной с лавки, с отбитыми краями, но внутри чистой, глянцевой и насквозь звонкой. Тесто не поддаётся, липнет к пальцам, но хозяйка мнёт его с сосредоточенным — не подступись — лицом. Когда тесто перестаёт приставать к ладоням, хозяйка ставит квашню в тёплое место.
С этого времени в доме поселяется ещё одно живое существо — Хлеб. В корчаге ему тесно, он пучится, дышит, и когда он дышит особенно слышно — ребёнок перестаёт капризничать и прислушивается, кот на лежанке просыпается, а хозяйка идёт обмять тесто.
