Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗
Я с грохотом откинул крышку парты.
— Как понять ту невнятицу, которую ты сдал? Ты что, издеваешься? Строишь из себя умника? У тебя нет ни одного знака препинания, даже точки!
А кто сказал что нужны знаки препинания? Никто не сказал нужно ли препинаться. Не нужно ни в общем ни в частности препон преподавателей и препаратов преподобных прокураторов предрекающих проторенные пути в ПТУ потому что переставив в ПТУ буквы путаницу не внесем и получим все тот же ПУТЬ но без мягкого знака а потому слово ПУТ является путным словом но и запутанным словом с массой препон препинающих путь в нераспутанный порт Путивль…
— Что ты молчишь, Суханов? Может быть ты ответишь, почему написал сочинение без знаков препинания?
— Я не хочу ни с кем препинаться, — сказал я.
— Ну, ты дал! — восхищался Голубовский. — Ни с кем не хочу препинаться! Старик, это надо записать на скрижалях. За это перед дискотекой я дам тебе полчаса на прослушивание Моцартов и Бетховенов.
Голубовский у нас диск-жокей. Мало того что он хорошо разбирается в аппаратуре, ему еще присылают пластинки с самой популярной музыкой. Раз в месяц у нас бывает дискотека, все девочки, особенно восьмиклассницы, с нетерпением ее ждут.
Мы шли по двору. Сеялся редкий весенний дождь, несуразный, потому что ему приходилось уродовать снег, превращая его в мелкое ледяное крошево.
— Смотри-ка, Вдова! — сказал Голубовский.
Вдовиченко стоял с тихой улыбкой на бледном серьезном лице.
— Здравствуй, Володя, — сказал я. — Как здоровье?
— Неплохо, — ответил он, — спасибо.
Подошел Лупатов, молча хлопнул Вдовиченко по плечу.
— Хочешь, дам куртку в город? — спросил Голубовский.
Володя пожал плечами.
— А, Вдова! — издали крикнули ему. — Вернулся с того света? Ну, молодец.
В сопровождении своих дружков к нам приближался восьмиклассник Калошин. Ему уже шестнадцать лет. Он огромен. Его красное лицо расплывается в улыбке. Калошин гроза интерната. Он силач и любитель подраться. Это он прошлой осенью избил в кровь Васильченко. Это он приказал устроить темную Стасику Пронину. Это он отхватил ножницами косу у Стеши Китаевой за то, что она отказалась с ним танцевать.
Калошин травил Вдовиченко. Он говорил, что из-за матери Вдовиченко посадили его отца. Володя замалчивал эту историю, но однажды дал мне понять, что было как раз наоборот. Отец Калошина погубил его мать, впутав в темную историю.
— Молодец, Вдова! Сильный мужик! — хвалил его смеющийся Калошин.
Вдовиченко сжался.
— Да ты не дрейфь, Вдова. Что я тебя, съем? — Калошин обнял его за плечо. — Дети не отвечают за своих родителей. Ну, шлюха мать. Но при чем здесь сын?
Я взглянул на Лупатова. Он на глазах преображался. Весь стал меньше и тверже. В глазах появилось что-то рысье. Ростом он ниже Калошина на полголовы, а тут стал еще ниже, пригнулся.
— Мы еще разберемся с тобой в этом деле, — продолжал Калошин. — Мы еще выведем матерь на чистую воду. И нечего тут травиться.
— Калоша, — внезапно сказал Лупатов хриплым голосом.
— Ась? — Калоша повернулся к Лупатову.
— Калоша, — повторил Лупатов хрипло и, внезапно прыгнув к нему, сильно и коротко ударил его кулаком в голову.
— А! — глаза Калошина выкатились от изумления, он сел в снег.
Лупатов метнулся в сторону, выхватил из клумбы обломок кирпича и с безумным лицом, занеся его над головой, навис над Калошиным.
— Убью, Калоша… — прохрипел он. — Сяду, но убью. Если еще хоть слово Вдове… Ты понял?
В оцепенении смотрели на эту сцену и мы и дружки Калошина. Из разбитой губы его потекла кровь. Он медленно, уклоняясь от поднятого кирпича, отполз в сторону. Встал, утер губы.
— Ладно, — сказал он. — Посчитаемся.
Они ушли, оглядываясь и обещая глазами отмщенье.
— Напрасно ты, — прошептал Вдовиченко, — он зверь.
— А на зверя есть рогатина, — сухо сказал Лупатов.
Апрель, вот и месяц апрель развернул свои стрекозиные крылья. Из глубины сада пахнуло дыханьем взволнованной ночи. Утром нежный сиреневый свет озаряет потолок нашей спальни. Потом начинает теплеть, превращаться в шафранный, густо-оранжевый. И вот первый луч солнца, еще сжатый углом столовой и третьим корпусом, косо перечеркивает нашу спальню, начиная от вспыхнувшего графина на первом окне до списка воспитанников на боковой стене. Список становится золотым, а наши фамилии четкими, словно их гравировали, а не писали простым пером.
Мы говорили с Петром Васильевичем.
— Неладно что-то в Датском королевстве, Митя. Ты знаешь, что Леокадия Яковлевна собирается уходить? Конечно, она женщина, нервы слабые. Великая важность крыса! В нашем интернате бывали штучки почище. Но согласись, Митя, обидели-то ее ни за что.
Я молчал.
— Не спрашиваю, кто подложил крысу. Да и сам бы на твоем месте не ответил. Но ведь не она первая. Вот сказали мне про физика Крупина. Безобидный старичок, а вы ему доску черт знает чем натерли… Да, впрочем, не об этом, я не об этом…
Он заходил по комнате.
— Теряем контакт! Митя, теряем контакт! Все, что вам нужно, это дискотеки, кино, развлечения. Из телевизорной не выгонишь до ночи, а мастерские, где можно заняться делом, пустуют. Вчера, кстати, утащили новую дрель. Где она, я спрашиваю? Наверное, уже пошла в городе с рук.
Кто-то постучал. Седая голова заглянула в дверь.
— А, Виктор Афанасьевич, — сказал директор устало, — заходите. Как жизнь, как здоровье?
— Здравствуем, здравствуем, — ответил седой согбенный человек, семеня по кабинету.
— Дров вам хватило?
— Ничего, ничего, — ответил старик. — Вот лепту очередную внес.
— Прекрасное, прекрасное дело, — сказал Петр Васильевич, — все бы так.
Старик этот был всем известен. Каждый месяц он перечислял половину пенсии на счет интерната. Делал это упорно и аккуратно, хотя в тысячах, которыми ворочала наша бухгалтерия, его денежки терялись как в море капля.
Интернатские судили об этом по-разному. «Грешки замаливает», — говорили одни. «Ненормальный», — говорили другие. «Ничего вы не понимаете», — возражали третьи. Старика прозвали Благодетель.
— Вот, Виктор Афанасьевич, — директор развел руками, — не знаю, что и делать. Дом разваливается, ребята дрели крадут. Хоть уходи.
— Хе-хе! — сказал Благодетель. — Ты, Васильич, беспризорных не видел. Эти голуби. Беспризорные нам в двадцатых деревню сожгли, дома разграбили. А эти голуби.
— Так время другое, Виктор Афанасьевич!
— Время, оно всегда одно, люди разные.
Я встал.
— Петр Васильевич, я хотел отпроситься у вас в город. Каталог надо кончать. Магазин обещал за это отдать списанные книги в нашу библиотеку.
— Вот, — сказал Петр Васильевич. — Я ему разнос, а он в город собрался.
— Так я же по делу.
Зазвонил телефон. Директор снял трубку.
— Что? Прямо сейчас? Вы же назначили в три. Хорошо, Я буду.
Трубка легла на аппарат. Он посмотрел на меня.
— Хорошо, Суханов, иди. Чтобы к ужину был обратно. Ни от кого из вас не добьешься толка.
Как давно я не видел ее! Я шел по городу, замирая от волненья. Небо настойчиво голубело. Крепкие фарфоровые облака купались в голубизне. Они походили на влажный сервиз, расставленный по голубому фону. Чайники, чашки, кувшины и блюдца. Раздутые, как элефанты, они загромоздили холодную скатерть неба. Но все они были налиты полуденным светом. Я бы хотел, я бы хотел сидеть за этим столом. Может быть, раз в жизни. И пить тот напиток, которому нет названья. Но и без названья он делает нашу жизнь такой же ясной и полной, как это небо, заставленное облаками.
Нет, я могу сказать по-другому. Небо — это голубой зал, заполненный белыми изваяниями. Они необычны и переменчивы, их облик неуловим. Вот проступает чье-то лицо, а вот набухает цветок со множеством положенных друг на друга выпуклостей. Еще есть огромное блюдо, и на этом блюде нестерпимо горящий шар солнца…
