Тундра - Мошковский Анатолий Иванович (версия книг .TXT) 📗

Анатолий Иванович Мошковский

Тундра

Вчера ночью я приехал на пароходе в этот маленький поселок базы оседлости, приютившийся на берегу Печоры.

Я хотел попасть в тундру. Тундра была недалеко. Она начиналась у поселка и даже в самом поселке: вокруг виднелись поросшие рыжим мхом кочки и стлались крошечные тундровые березки. Жилье срубили совсем недавно, и жители еще не успели срыть и вытоптать эти кочки. И, может, поэтому дома? здесь казались временными.

Я жил у председателя колхоза. Его дом стоял у подножия огромной отвесной сопки с плоской вершиной. На ней, на этой вершине, торчали громадные кресты старого кладбища. Они видны были отовсюду и поневоле накладывали на все окружающее печать задумчивой суровости и какой-то особой, неуловимой северной печали.

Два дня ходил я по домам, сидел со стариком ненцем в последнем дымном чуме на краю поселка, был на кирпичном заводе и звероферме, в клубе и конторе колхоза. Много историй и сказок выслушал я, а сам то и дело поглядывал на тундру: скоро ли появится оленья упряжка, скоро ли увезет она меня в стойбище?

На третий день я не вытерпел и полез на сопку с крестами: оттуда, наверное, далеко видно.

Вначале под ногами осыпался сухой смерзшийся песок, потом начался мох с травой и заросли крошечных березок. У одних листики были желтые, как копейки, у других — огненно-красные, и от этого казалось, что сопка опоясана языками пламени. Непрерывно дул ветер, тряс кустарник, прижавшийся к земле, но оторвать не мог. Здесь выживает только то, что может поглубже вжаться, втиснуться в почву.

Лишь одни кресты не старались уйти в землю. Наоборот, они высоко выкинули в небо плечи поперечных перекладин. Им не нужно было спасаться от ветра и морозов, как и тем, кто лежал под ними. Эти кресты чем-то напоминали мне кресты на могилах полярников, погибших на безлюдных островах. Я их видел на фотографиях в книгах о путешествиях на Север.

Внизу, под моими ногами, широко шла Печора, продрогшая и посиневшая от холода, с песчаными островками, лодками и сетями на берегах, а по ту и другую сторону от нее размахнулась тундра, бесконечная и непонятная. Она была вся в холмах, впадинах, извилистых ручьях, рыжих и желтых зарослях кустарника. Из тундры дуло, как из трубы, но я не уходил. Коченея от стужи, я стоял и смотрел на нее. Нелегко было попасть сюда: несколько дней плыл я на пароходе Белым морем из Онеги, летел на самолете из Архангельска до Нарьян-Мара и опять плыл по Печоре!

Я читал, что полярных капитанов неудержимо влечет к себе Арктика своей суровостью и дикостью и даже самой опасностью, желанием помериться с нею силами. И что-то похожее я испытал сам. Я не мог уехать отсюда, не побывав в тундре. Я хотел окунуться в жизнь ее хозяев, ненцев-оленеводов, узнать, как работают они, о чем думают, какие сказки рассказывают старики и как играют дети. Что я знал о них? Прочел десяток книг, да и те вышли лет двадцать назад. А как там сегодня?..

Тундра звала меня. Я был рядом, но попасть в нее не мог. Машина увязнет в топях, сломается в оврагах и рытвинах. Вертолета не достанешь. Только оленья упряжка — нарты с пятью быками доставят в любой ее уголок.

Так я стоял на вершине сопки, стоял боком, выставив одну ногу вперед, чтобы ветер не сбил, не сбросил вниз. Ледяной, неприютный, бешеный, он дул, завывая и шумя над сопкой. Ляг на него — не упадешь, такой он был плотный и сильный. Я стоял у черных, рассохшихся крестов с маленькими медными иконками, вбитыми в древесину, и видел далеко внизу, на речном песке, чудовищно большие тени их, и на эти тени накатывались студеные волны. Холод пробирал до костей, деревенели кончики пальцев…

Вдруг мне показалось, что вдали что-то движется. Я напряг зрение: так и есть! Какие-то серые комочки медленно передвигались по рыжей равнине. Прошло несколько минут, прежде чем я сообразил: да ведь это же оленья упряжка.

Я сбежал с сопки к дому, где жил.

— Федор Данилович, олени! — крикнул я председателю. — Упряжка!

— Ты все-таки едешь? — спросил мой товарищ Горшков, корреспондент областной газеты.

Он приехал на день позже меня за очерком о переходе ненцев на оседлость. За полдня собрал нужный материал и с тоской сидел у печи в ожидании завтрашнего дня, когда пароход увезет его отсюда в Нарьян-Мар.

— Еду, — сказал я. — Чего тут сидеть…

— Чудак! — проговорил он. — Ничего нового не узнаешь. Тундру видал? Видал. Вон она, в окне. Чум тоже видал. Даже целых два. И с ненцами беседовал. Жюль Верн никуда не ездил, а о чем не писал! И не всегда плохо… Простынешь только. И так уже кашляешь. — Он с сожалением посмотрел на мой плащ и лыжные брюки.

— Пройдет, — сказал я. Его забота тронула меня.

— Сам потом пожалеешь. Попомни мои слова.

— Пустяки, — ответил я. — Когда еще попаду в тундру…

— Ну скажи, что хочешь найти там? Ненцы — народ хороший, доверчивый, бесхитростный. Словом, дети природы, как говорится. Только ничего особенного не ищи. Характеры и ситуации по дороге домой выдумаешь — интересней будет, поверь. Искусство, оно требует выдумки. Колорит почувствовать — вот что главное.

Горшков сидел у большой русской печи и почти обнимал ее. Ночью хозяин постелил нам на полу, мы спали под одним большим одеялом и, дрожа от холода, то и дело стаскивали его друг с друга. Горшков жаловался, что редко ходят пароходы. Он записал в блокнот много интересных фактов, имен и цифр и даже одну сказку и готов был немедленно выдать редакции требуемый очерк, но парохода — черт бы его подрал! — все не было.

Горшков был прав: пароходы не очень-то часто останавливались у этого поселка. Он был, в общем, неплохой парень, но отчего-то мне было его жаль: загнали беднягу в этакую даль, а он совсем не хотел сюда ехать. Он любил писать рецензии на спектакли и фильмы и писал их вдумчиво. Странствия были не его уделом.

На следующее утро Горшков уплыл на пароходе в Нарьян-Мар.

Я в это время сидел на нартах, и пятерка серых оленей уносила меня в противоположную сторону.

Впереди бочком сидел пастух, сзади, тоже бочком, — я. Широко откидывая ноги, бежали олени, низкорослые и покорные, и тащили по земле нарты. Одной рукой я держался за левый край нарт, чуть не обнимал пожилого ненца, другой рукой — за правый край; нарты то взлетали на бугор, и я видел только небо и свои вскинутые ноги, то мы падали с крутой горушки вниз, и казалось, вот-вот нарты накроют нас…

Вначале мы неслись с креном на правый, потом на левый бок, и пастух кричал мне: «Береги ноги!» — и я вовремя вскидывал их, чтоб не вывернуть о кочку или о ствол ивы. До сих пор не пойму, как мы ни разу не опрокинулись, не свернули шеи, не сломали ноги.

— Охэй, охэй! — гортанно кричал пастух, помахивая над оленями хореем, и они неслись вперед.

Они проносили нас по черным топям, с хрустом ломая копытами первый ледок, переходили через бесчисленные ручьи, вламывались в кустарниковые лески, и я едва успевал нагибать голову и отводить рукой ветви, а когда на миг забывался, ветки больно хлопали по лицу. Малицу мою усыпали крошечные листки ивы и березки. Они были на оленьих холках, они прилипали к нартам. Иногда нас выносило на вершинки сопок, и на десятки верст кругом я видел тундру в огненно-красных зарослях березок. Казалось, их раскалили на огне, и тундра, не остывая, пылает…

Я не знал, что тундра так красива.

Впереди нас бежали две собаки и с лаем вспугивали куропаток. Сверкая белизной крыльев, хитрые птицы долго водили собак за нос и заманивали далеко в тундру. Все дальше ехали мы в глубину этой неведомой для меня страны. Я узнавал от ненца — его звали Алексей Степанович, — какое озеро рыбное, а какое пустое, в каком месте ставят чумы, как учат собак караулить стадо, а оленей — ходить в упряжке. Я узнал, что Алексей Степанович воевал под Нарвой, награжден двумя орденами Красной Звезды, что одна его дочь кончает педучилище в Нарьян-Маре, а вторая учится в школе-интернате.